Где кокос вырастал из острова и ловились
огурцы за попки просто и полюбовно,
на плешивой пальме застряла, по-сучьи выла
обезьяна:
на сердце –
дерево,
яблоко
и шиповник.
Дерево – чтобы вечно с плацентой как бы.
Яблоко – чтобы женщиной. Виноватой.
А шиповник – странный: можно на слёзы капать,
превращая их в облачко кисло-солёной ваты,
только странно вроде.
Мартышечьи.
Несерьёзно.
Не очки, конечно, – но так ведь очков не срубишь!..
Ты виси, обезьянка.
Глаза – как ущелья в Грозном.
А на лыбе – кровь шестой деревянной группы.
А на блохах – листья. Зонтиками. Гламурно.
А под попой – острая кашица из коры.
А на сердце – с воздухом вечные шуры-муры.
И компот.
И штрудель.
И дерево, что – горит.
…. горит, причитает: не пальма, а несуразица!
Вот бы мне мавпочку, игруночку в алом платьице,
с колокольчиком в ушке, с серёжечкой до пупка,
чтоб рука дающая не оскудела до пятака,
а сразу по тыще тыкала!
Шоп балтыкала на фене всех фень, на всех-всех-всех фенЯх,
изумрудные ядра в глазики свои ныкала,
чтоб была такая цаца, что ой-вей-вах! –
А оно тут повесилось!
Как в шифоньере – плащик
с мордой чертячьей!
Ещё без огня горит,
так, что кору напекло, и кровушка стала слаще –
чтоб тебе там…
/обрыв/
Обрыв те – в память, нервная, галлюциногенная,
не узнающая свою пальму по голосу насекомых!
Что ж ты, животная, выдумала от чужого дерева Откровение?
Что ж ты рожу перекосила, как дурень-гоблин?
Солнцем обнюхалась.
Островом обособилась.
Замок воды врезала –
МЧС тыкались:
кривляются-ломятся – не войти.
Ну и виси себе, вся из себя, в сменной обуви
невесучести
и с арт-хаусом о пра-жизни на дивиди!
И в нос те – воздух,
и в рот те – крестик,
и мир те – хвостик,
и в пол-ареста –
бананной шкурки
(до ссадин!) слякоть,
и смех – в полдурки,
и вой – в кулак, и
у шкирки – жженье
(висеть – не шутка!),
лимит движений,
риволты в шубке
каких-то мыслей
небритых…
Просто
за нашим мысом –
макака-остров.
…. и она – вся из себя остров, и даже на сердце – остров,
и даже пальма ей – остров, хотя она и не пальма, а – Диво-дерево,
и в каждой его букашке иногда поднимают головы к небу розы,
и эту музыку роз крутят некоторые по стерео
снов.
С воскресенья – на понедельник.
После прибоя.
Когда к нормальным прибиваются:
церковь,
друзья,
любовник.
А на острове –
только небо, от созерцания её слепое:
нарезает яблоко,
омывает дерево,
наливает из вен шиповник.
Встанешь не с той ноги,
выйдут не те стихи.
Господи, помоги,
пуговку расстегни
ту, что под горло жмёт,
сколько сменил рубах,
сколько сменилось мод...
Мёд на моих губах.
Замысел лучший Твой,
дарвиновский подвид,
я, как смешок кривой,
чистой слезой подмыт.
Лабораторий явь:
щёлочи отними,
едких кислот добавь,
перемешай с людьми,
чтоб не трепал язык
всякого свысока,
сливки слизнув из их
дойного языка.
Чокнутый господин
выбрал лизать металл,
голову застудил,
губы не обметал.
Губы его в меду.
Что это за синдром?
Кто их имел в виду
в том шестьдесят седьмом?
Как бы ни протекла,
это моя болезнь —
прыгать до потолка
или на стену лезть.
Что ты мне скажешь, друг,
если не бредит Дант?
Если девятый круг
светит как вариант?
Город-герой Москва,
будем в восьмом кругу.
Я — за свои слова,
ты — за свою деньгу.
Логосу горячо
молится протеже:
я не готов ещё,
как говорил уже.
1995
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
