я лелею в себе
белый-беленький,
самый прозрачный подснежник.
колыбелю в зрачках
междурёберно-
пьяного неба.
спи тихонько
моя
слишком странная
хрупкая
нежность.
спи тихонько...
и слушай
во мне голосящую
небыль.
что не спета
молочно-кисельными,
детскими ртами.
что завязана в узел,
и трётся
на острых лопатках...
для кого-то храню
эту нежность
и небыль
годами.
или прячу
(в проточных ручьях заресничных)
украдкой....
***
спи подснежник
в малюсеньких
ямочках щёк,
в тонких линиях
розовой,
влажной ладони.
я лелею в себе
белоглазый цветок...
я лелею...
а небо
межрёберно стонет...
Обычно мне хватает трёх ударов.
Второй всегда по пальцу, бляха-муха,
а первый и последний по гвоздю.
Я знаю жизнь. Теперь ему висеть
на этой даче до скончанья века,
коробиться от сырости, желтеть
от солнечных лучей и через год,
просроченному, сделаться причиной
неоднократных недоразумений,
смешных или печальных, с водевильным
оттенком.
Снять к чертям — и на растопку!
Но у кого поднимется рука?
А старое приспособленье для
учёта дней себя ещё покажет
и время уместит на острие
мгновения.
Какой-то здешний внук,
в летах, небритый, с сухостью во рту,
в каком-нибудь две тысячи весёлом
году придёт со спутницей в музей
(для галочки, Европа, как-никак).
Я знаю жизнь: музей с похмелья — мука,
осмотр шедевров через не могу.
И вдруг он замечает, бляха-муха,
охотников. Тех самых. На снегу.
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.