… пощёчина на небе… В баклажан
окрашены разорванные перья
заморских стонов облаков. В ливрее
из ветра воздух в дымный дилижанс
садится…
…вроде крышки сверху нет:
есть только крошка сырости, медузно-
голубощёкий вечер в птицах-бусах,
и всхлип земли, как вскрики кастаньет,
тревожит ноги тоненьких деревьев –
с закрытыми глазами, будто хор
морских сирен…
Закрытых глаз аккорд
ворожит море…
Словно Черномор-
сященник, ночь таращится налево,
где было море – и остался мор.
Остался…
Что осталось им? –
Дышать,
как занавески шишек и кореньев –
над садом под землёй…
Ежи, мурены,
акулы, лисы – жилками лежат
на холке почвы
(это были Люди
Закрытых Глаз и Разлетаек-Тел…
Но позже – утро – ураган, метель,
атака ложно-света… Травы груди
под листиками прятали, как срам.
И в племена Открытых Глаз нелепо
и неуклюже племена Расслепья
шагали сквозь деревья по ветрам).
…дышать осталось…
Кликать море и
расти из моря, развращая море
и приземляя воду вВдуплах-норах.
Шептать воде, что каждый треск коры,
что каждый дюйм коры, морщинок мошек,
что каждый змей годичного кольца
ей будет верен – так, как тень Отца
Любви верна Любви, и небо может
рассыпать звёзды-родинки с лица
в знак подтвержденья.
Что осталось?
Жить! –
не видя моря за макушкой леса.
Качаться на ветру. Пить сок из лезвий
дождистых туч, которыми расшит
нос неба, баклажанно-сизо-старый…
Бить небо по щекам, как солнце бьёт…
Закрытоглазо веровать в своё
такое бесприданное преданье,
что даже сон его не предаёт,
а спит и видит, кажет и лепечет…
И воздух тихим облачным платком
глаза свои стирает и тайком,
как яблоко, в кармане вертит вечер,
пропитанный любовным шепотком…
Я – дерево.
Ты – море.
Или ты –
кора, а я – вода в коре кораллов…
Зачем нас в две стихии вербовали?
Зачем нас, влажно-лунно-золотых,
втыкали в разный сумрак, чтоб из нас
две тьмы росли по разны руки света?
Мы были вместе…
Ты не помнишь это.
Ты только эхо в занавесках глаз,
когда дожди и воет черноморно-
торжественно и тает воском ночь,
пытаешься ресницами-замоч-
инками сжать, но эхо так проворно,
и слепоту никак не превозмочь
закрытыми глазами…
В баклажан
окрашены скамеечные тучи.
Не прислоняйся корнем! – к небу лучше
бездомностью приникнуть. И, шурша
разрванными рукавами плоти,
купаться в баклажановом болоте,
мечтать о том, что мы стобой – свободны
от мест и снов,
что просто сдуру ходим
не так, что нам бы – слиться и лежать,
как в банке – тени воздуха, с глазами
из воздуха и первозданной тьмы, –
Открытыми!
…ежи и шишки…
Мы закрылись в этих ямах, милый, сами…
Нет.
Слышишь: в небе банками гремит
тень Матери Любви – карга такая,
что дажы лисы прячут чувства в мех!
Она берёт две колбы – «Смех» и «Грех»,
она пустыню сыплет в «и», я знаю –
она так любит сыпать, словно снег,
который ледниками заживает,
она весь мир засыплет, только дай
ей волю…
В том и суть, что нет ни воли,
ни тени, чтобы дать ей сердце…
Голый
лоб неба в облаках…
И бывший рай –
как след от пальцев этой скромной бабы, –
на тучке…
Как след мифа о «вчера»,
в котором танцевали вечера,
как волны и как ветки, и как губы
вот этих нас, которые – не мы…
И что-то пели птицам рыбы-крабы,
вдыхая запах звёздной бахромы…
Я лгу и лгу.
Но в сказках тоже – быль,
и ветер, и растрёпанные перья
монашек-туч, и шёпот твой, в ливрее
из ветра веры в то, что нас слепил
Отец Любви, отец прохладных фей и
счастья, но – слепой на левый глаз…
Встряхнул он банку света и деревьев,
чьи яблочные руки, словно евы,
заломлены и изгнаны из нас, –
и вот: ежи и ложь, заморский дым,
и ветки в рукавах, и соль в карманах,
и водоросли в банках, и из ранок
цветут потусторонние сады,
и видятся миражная мура:
ты – дерево, я – море, и – по кругу…
…………………………………
Ты спишь… Глаза корой шершавят руку,
а на плече мурлычет чёрный краб…
А здесь жил Мельц. Душа, как говорят...
Все было с ним до армии в порядке.
Но, сняв противоатомный наряд,
он обнаружил, что потеют пятки.
Он тут же перевел себя в разряд
больных, неприкасаемых. И взгляд
его померк. Он вписывал в тетрадки
свои за препаратом препарат.
Тетрадки громоздились.
В темноте
он бешено метался по аптекам.
Лекарства находились, но не те.
Он льстил и переплачивал по чекам,
глотал и тут же слушал в животе.
Отчаивался. В этой суете
он был, казалось, прежним человеком.
И наконец он подошел к черте
последней, как мне думалось.
Но тут
плюгавая соседка по квартире,
по виду настоящий лилипут,
взяла его за главный атрибут,
еще реальный в сумеречном мире.
Он всунул свою голову в хомут,
и вот, не зная в собственном сортире
спокойствия, он подал в институт.
Нет, он не ожил. Кто-то за него
науку грыз. И не преобразился.
Он просто погрузился в естество
и выволок того, кто мне грозился
заняться плазмой, с криком «каково!?»
Но вскоре, в довершение всего,
он крепко и надолго заразился.
И кончилось минутное родство
с мальчишкой. Может, к лучшему.
Он вновь
болтается по клиникам без толка.
Когда сестра выкачивает кровь
из вены, он приходит ненадолго
в себя – того, что с пятками. И бровь
он морщит, словно колется иголка,
способный только вымолвить, что "волка
питают ноги", услыхав: «Любовь».
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
