|
Если хочешь познать самого себя, то посмотри, как это делают другие; если же хочешь других понять, то посмотри в свое собственное сердце (Фридрих Шиллер)
Бред
Все произведения Избранное - Серебро Избранное - ЗолотоК списку произведений
«Ломота в костях интертеймент» | Аннотация:
представляет (фантастико-мистический триллер с элементами эротики)
Текст:
Безработный проктолог Иванов, тяжело переживая развод с женой, получает телеграмму о скоропостижной смерти дяди. Так как заняться ему все равно нечем, также как и платить за съемную квартиру, а от дяди может перепасть какое никакое, а наследство, то Иванов решает поехать в провинциальный городок, где престарелый дядя при жизни был дантистом. Перед самым отъездом из Москвы он получает какую-то бандероль, но в суете, стремясь свалить с квартиры не оплатив последний месяц, забывает про нее и кладет в сумку с вещами. Далее следует поездка в плацкартном вагоне и состояние алкогольного опьянения, вызванное распитием «паленой» водки с соседями по вагону. Под утро в вагон приходят пьяные дембеля с гитарой. Через некоторое время, при неудачной попытке Иванова сыграть Цоевскую «Группу крови», вспыхивает всеобщая драка. Не протрезвевший до конца Иванов выгружается на вокзале нужного ему городка. Провожая взглядом уходящий поезд, Иванов обнаруживает в своих руках помимо спортивной сумки с вещами чей-то большой чемодан апельсинового цвета. Вдобавок к чужому чемодану плечи Иванова гнет к земле тяжелый рюкзак, происхождение которого Иванов также затрудняется объяснить.
В виду отсутствия общественного транспорта и денег на такси Иванов полтора часа блуждает по городку, пытаясь найти дом покойного дяди. Наконец, ему это удается. В доме Иванов внезапно встречает двоюродного брата Синезёркина, которого не видел с детства. Оказывается, брат - бывший танкист, в чине капитана выгнанный из армии за то, что по пьяному делу в процессе бритья случайно едва не зарезал майора. Узнав о смерти дяди, он покинул Владивосток где, после завершения армейской, работал экспедитором на макаронной фабрике. Брат не слишком рад Иванову. Впрочем, когда Иванов снимая рюкзак, случайно выясняет, что он набит бутылками с водкой, Синезёркин вспоминает о родственных узах. Братья садятся за стол и начинают поминать дядю, закусывая куском пожелтевшего прошлогоднего сала и сухарями. Сухари и сало – вся провизия, найденная двоюродным братом в кладовой. После второй бутылки брат, узнав о нынешнем неопределенном социальном статусе Иванова, ласково называет его «жополазом» и предлагает принять участие в грандиозном бизнес-проекте. В процессе распития третьей бутылки, пытаясь вникнуть в путанные выкладки брата о «дальневосточном гектаре», Иванов незаметно засыпает.
Действие переносится в Москву, где убивают бывшего главного уролога ЦКБ Лукина. Той самой ЦКБ которая так памятна простым россиянам в связи со здоровьем первого президента Российской Федерации Бориса Николаевича Ельцина. Одной из версии убийства являются пропавшие мемуары покойного под рабочим названием «Конец империи», на издание которых был заключен договор с Нью-Йоркским издательством. Следователи, приехавшие на квартиру убитого, обнаруживают там следы тщательного обыска и лежащий в кухонной раковине череп крысы с надписью «Бедный Йорик. Я знал его». Следствие заходит в тупик. В тупике, расположенном рядом с квартирой, следователям на глаза внезапно попадается бомж, одетый в красную шёлковую рубашку и плащ, ранее принадлежащий убитому. После пары бодрящих ударов бомж признается в убийстве уролога с целью завладения плащом. Бомж, не выдержав мук вины и сексуальных домогательств сокамерников, заподозривших в нем сатаниста, кончает с собой в СИЗО. Кончив с собой, он вешается на веревке, сплетенной из порванной рубашки. Дело закрывают. Один из следователей, молодой крымский татарин лейтенант Аблязизов, подозревает, что дело не чисто и вечером тайком незаконно проникает на квартиру убитого уролога. Там, анализируя активность жертвы в социальных сетях, лейтенант приходит к выводу, что уролог был виртуально дружен с неким Женей, с которым сошелся на почве увлечения уринотерапией. Аблязизов понимает, что взял след. В это время, кто-то бьет его по голове, и он теряет сознание.
Зато внезапно обретает сознание Иванов. Впрочем, с третьей попытки сосчитав количество стоящих на столе пустых бутылок, он вновь теряет сознание. На этот раз до утра. В этом состоянии ему является учитель музыкальной школы, в которую в детстве ходил Иванов. Учитель смотрит на него скорбным взглядом и значительно произносит: «Говорил же я тебе, Женя, что с твоим талантом не смычком водить, а в задницах ковыряться!». Иванов видит стройные ряды мальчиков и девочек со скрипками. Звучит тема из «Металлики» и он просыпается в холодном поту. Оказывается, это звонит телефон покойного дяди. Иванов хватает трубку и говорит: «Слушаю». В трубке царит тишина, перебиваемая какими-то шорохами. Иванов вновь произносит: «Слушаю». В трубке вдруг раздается леденящий хохот и связь обрывается. Иванов наливает себе полстакана из уцелевшей бутылки и идет чистить зубы. За окнами орут петухи и занимается рассвет…
На рассвете приходит в себя и лейтенант Аблязизов. Придя в себя, он обнаруживает отсутствие компьютера. Вместо компьютера лежит пачка неоплаченных квитанций на оплату услуг ЖКХ. Лейтенант вновь понимает, что это след. Взять этот след мешает то, что это квитанции самого Аблязизова. Значит, преступникам известно, где я живу, - понимает он и радостный выходит из квартиры, - можно будет устроить засаду! По пути домой лейтенанта сбивает дорогоуборочная машина. Он теряет память и попадает в реанимацию.
Почистивший зубы Иванов будит брата и предлагает обследовать дом в надежде найти что-нибудь, что можно загнать за пиво и заодно поискать завещание дяди. В процессе поисков Синезёркин признается, что узнав о смерти дяди, он прихватил с собой некоторую сумму денег ранее принадлежавших макаронной фабрике и теперь его разыскивают. Из всего этого рассказа страдающий Иванов выхватывает только момент с деньгами и понимает, что теперь есть на что купить пиво.
Будучи от природы и благодаря еврейским корням бережливым Иванов решает во время похода за пивом сдать пустые бутылки из-под водки. Собирая на кухне разбросанные бутылки, он находит металлическое кольцо, служащее ручкой для подъема крышки погреба. В погребе обнаруживаются полки с консервацией, двухсотлитровая бочка спирта и три ящика тушёнки «Великая китайская стена». Братья решают жить тут полгода до официального вступления в наследство. Прихватив ящик тушёнки и трехлитровую банку спирт, они поднимаются на кухню. Звучит зловещий стук в дверь… За дверью обнаруживаются новые персонажи: двоюродная тетушка дяди - Сара, давно впавшая в маразм актриса областного театра, приехавшая из Якутии. С ней дочка, брюнетка-эмо восемнадцати лет от роду, и маленькая собачка породы бульдог. После знакомства, в процессе которого выпивают за знакомство, тетушка Сара контральто исполняет «Плач Ярославны»: «Улетай на крыльях ветра…». Всплакнув от нахлынувших чувств, Синезёркин предлагает помянуть дядю. Выпивают не чокаясь. Иванов предлагает навестить могилу дяди, благо сегодня девятый день с трагической даты. Взяв спирт и тушёнку, встречая редких прохожих, идут через весь город на кладбище.
На кладбище наших героев ожидает страшная картина, вполне достойная премии «Кинотавра». Кто-то выкопал и достал из могилы гроб дяди. Дядя лежит в открытом гробу и зловеще скалится. Начинается дождь. Они стоят под дождем и смотрят на дядю. Глаза дяди поднимаются, но он на них не смотрит, потому что глаз у дяди нет. Синезёркин извлекает откуда-то малую саперную лопатку и предлагает предать тело дяди земле. Не в силах смотреть в отсутствующие глаза дяди Иванов сталкивает гроб в собравшуюся на дне могилы лужу. Все присутствующие, включая бульдога, по очереди бросают на гроб комья грязи. Братья закапывают оскверненную могилу. Помянув покойного промокшие родственники топают домой. По пути Синезёркин обращает внимание, что со смывшейся косметикой и в промокшей одежде кузина очень даже ничего. Давно не имевший интимных связей с женщинами он влюбляется в нее. На крыльце дома их ожидает высокий человек в очках и кепке. Это друг покойного Парамон Людвигович – бывший сотрудник НКВД, КГБ и нынешний почетный дворник Санкт-Петербурга, приехавший почтить память покойного друга. Из последующего разговора с Парамоном Людвиговичем, сопровождающегося неспешными спиртовыми возлияниями, выясняется, что дядя был вовсе не безобидным дантистом, а сотрудником секретного отдела НКВД, позднее КГБ. А профессию зубодера он освоил между делом, пытая жрецов культа вуду в далекой Африки, где выполнял секретные задания партии и правительства. После распада СССР и КГБ он переквалифицировался в дантиста и это позволило дяде остаться на плаву и даже слегка разбогатеть. На недоуменный вопрос Синезёркина что особым богатством тут не пахнет отставной «госбес» разражается грязной бранью в адрес младореформаторов. Справившись с собой и извинившись перед дамами, Парамон Людвигович сообщает о своих подозрениях, относительно причин смерти дяди. Выпив еще один стакан водки, ветеран начинает горько плакать. Выплакавшись, начинает вспоминать былое. В процессе рассказа о встречах с Лаврентием Павловичем Берией мы покидаем наших героев.
В больнице приходит в себя лейтенант Аблязизов. Рядом с койкой он обнаруживает грудастую блондинку в кожаных брюках. Это агент ФСБ Маша Бобылкина. Маша рассказывает лейтенанту об убийстве в Нью-Йорке редактора, собиравшегося издать мемуары Лукина. Она также сообщает лейтенанту, что он теперь старший лейтенант и поступает в ее полное распоряжение. От этого известия в Аблязизове сразу просыпается память, и он рассказывает Бобылкиной об информации, почерпнутой им на форуме лечащихся уринотерапией. Соседи по палате с интересом слушают о случаях чудесного излечения посредством урины. Маша звонит начальству и через полчаса сообщает, что Женя – это Женя Иванов. В палату входит неизвестный тип в черном плаще и солнцезащитных очках и передает Бобылкиной папку с досье на Иванова. Бобылкина и влюбившийся в нее Аблязизов берут след.
Мы вновь возвращаемся в провинциальный городок, где Парамон Людвигович рассказывает о неких мемуарах, которые писал покойный. Этот рассказ заставляет Иванова вспомнить о полученной накануне отъезда из Москвы бандероли. В бандероли оказываются мемуары Лукина, что приводит всех присутствующих в недоумение. Парамон Людвигович, ознакомившись с первыми страницами, горит, что это бомба. Иванов забирает у него рукопись и прячет ее в туалете. Начинаются поиски мемуаров дяди. В ходе поисков опьяневший от спирта и спермотоксикоза Сенезёркин овладевает кузиной. В ходе коитуса выясняется, что кузина не настолько невинна, как казалось Синезёркину. Более того, она учит кузена нескольким ранее не знакомым ему вещам. Смущенный, он решает сделать ей предложение. В это время Парамон Людвигович пьет с тетей Сарой на брудершафт. Если бы не внезапный укус собачки, то возможно последовала бы еще одна интимная сцена. К сожалению, внезапный испуг в таком возрасте чрезвычайно пагубен для эрекции и Парамон Людвигович, в душе проклиная мелкую тварь, вынужден вернуться к поискам мемуаров покойного друга.
Между тем, Иванов, сморенный усталостью, засыпает в туалете. Во сне ему является тренер из легкоатлетической секции, куда Иванов ходил в детстве.
- На тебя даже не стоит мельдоний переводить, скотина безногая! – кричит тренер и Иванов просыпается.
Внезапно ему хочется закурить, хотя он не курит. Он выходит на улицу и идет по направлению к центральной площади города в надежде купить сигарет в ночном ларьке. Все закрыто. Походив по городу, пораженный отсутствием прохожих и света в окнах он возвращается в дом. В доме тетя Сара, Парамон Людвигович и бульдог продолжают искать мемуары, а кузен с кузиной курят лежа в кровати на втором этаже. Незаметно наступает утро. Измученный Иванов, обратив внимание на отсутствие петушиных криков, будивших его накануне, забирается в подвал и тайком начинает есть соленые огурцы из трехлитровой банки. В процессе поедания огурцов ему вновь случается видение: руководитель судомодельной секции, куда юный Женя ходил в школе и откуда был с позором изгнан за «безрукость», стоит перед глазами Иванова как живой и молча плачет. Иванов, начинает плакать вслед за ним. Поплакавши, в банке с огурцами Иванов обнаруживает полиэтиленовый пакет. В пакете искомые мемуары. Иванов, начинает читать их.
Конец первой серии. | |
Автор: | VladKostromin | Опубликовано: | 01.12.2016 20:25 | Просмотров: | 1694 | Рейтинг: | 0 | Комментариев: | 0 | Добавили в Избранное: | 0 |
Ваши комментарииЧтобы оставить комментарий необходимо авторизоваться |
Тихо, тихо ползи, Улитка, по склону Фудзи, Вверх, до самых высот!
Кобаяси Исса
Авторизация
Камертон
Ниоткуда с любовью, надцатого мартобря,
дорогой, уважаемый, милая, но неважно
даже кто, ибо черт лица, говоря
откровенно, не вспомнить, уже не ваш, но
и ничей верный друг вас приветствует с одного
из пяти континентов, держащегося на ковбоях;
я любил тебя больше, чем ангелов и самого,
и поэтому дальше теперь от тебя, чем от них обоих;
поздно ночью, в уснувшей долине, на самом дне,
в городке, занесенном снегом по ручку двери,
извиваясь ночью на простыне -
как не сказано ниже по крайней мере -
я взбиваю подушку мычащим "ты"
за морями, которым конца и края,
в темноте всем телом твои черты,
как безумное зеркало повторяя.
1975 - 1976
* * *
Север крошит металл, но щадит стекло.
Учит гортань проговаривать "впусти".
Холод меня воспитал и вложил перо
в пальцы, чтоб их согреть в горсти.
Замерзая, я вижу, как за моря
солнце садится и никого кругом.
То ли по льду каблук скользит, то ли сама земля
закругляется под каблуком.
И в гортани моей, где положен смех
или речь, или горячий чай,
все отчетливей раздается снег
и чернеет, что твой Седов, "прощай".
1975 - 1976
* * *
Узнаю этот ветер, налетающий на траву,
под него ложащуюся, точно под татарву.
Узнаю этот лист, в придорожную грязь
падающий, как обагренный князь.
Растекаясь широкой стрелой по косой скуле
деревянного дома в чужой земле,
что гуся по полету, осень в стекле внизу
узнает по лицу слезу.
И, глаза закатывая к потолку,
я не слово о номер забыл говорю полку,
но кайсацкое имя язык во рту
шевелит в ночи, как ярлык в Орду.
1975
* * *
Это - ряд наблюдений. В углу - тепло.
Взгляд оставляет на вещи след.
Вода представляет собой стекло.
Человек страшней, чем его скелет.
Зимний вечер с вином в нигде.
Веранда под натиском ивняка.
Тело покоится на локте,
как морена вне ледника.
Через тыщу лет из-за штор моллюск
извлекут с проступившем сквозь бахрому
оттиском "доброй ночи" уст,
не имевших сказать кому.
1975 - 1976
* * *
Потому что каблук оставляет следы - зима.
В деревянных вещах замерзая в поле,
по прохожим себя узнают дома.
Что сказать ввечеру о грядущем, коли
воспоминанья в ночной тиши
о тепле твоих - пропуск - когда уснула,
тело отбрасывает от души
на стену, точно тень от стула
на стену ввечеру свеча,
и под скатертью стянутым к лесу небом
над силосной башней, натертый крылом грача
не отбелишь воздух колючим снегом.
1975 - 1976
* * *
Деревянный лаокоон, сбросив на время гору с
плеч, подставляет их под огромную тучу. С мыса
налетают порывы резкого ветра. Голос
старается удержать слова, взвизгнув, в пределах смысла.
Низвергается дождь: перекрученные канаты
хлещут спины холмов, точно лопатки в бане.
Средизимнее море шевелится за огрызками колоннады,
как соленый язык за выбитыми зубами.
Одичавшее сердце все еще бьется за два.
Каждый охотник знает, где сидят фазаны, - в лужице под лежачим.
За сегодняшним днем стоит неподвижно завтра,
как сказуемое за подлежащим.
1975 - 1976
* * *
Я родился и вырос в балтийских болотах, подле
серых цинковых волн, всегда набегавших по две,
и отсюда - все рифмы, отсюда тот блеклый голос,
вьющийся между ними, как мокрый волос,
если вьется вообще. Облокотясь на локоть,
раковина ушная в них различит не рокот,
но хлопки полотна, ставень, ладоней, чайник,
кипящий на керосинке, максимум - крики чаек.
В этих плоских краях то и хранит от фальши
сердце, что скрыться негде и видно дальше.
Это только для звука пространство всегда помеха:
глаз не посетует на недостаток эха.
1975
* * *
Что касается звезд, то они всегда.
То есть, если одна, то за ней другая.
Только так оттуда и можно смотреть сюда:
вечером, после восьми, мигая.
Небо выглядит лучше без них. Хотя
освоение космоса лучше, если
с ними. Но именно не сходя
с места, на голой веранде, в кресле.
Как сказал, половину лица в тени
пряча, пилот одного снаряда,
жизни, видимо, нету нигде, и ни
на одной из них не задержишь взгляда.
1975
* * *
В городке, из которого смерть расползалась по школьной карте,
мостовая блестит, как чешуя на карпе,
на столетнем каштане оплывают тугие свечи,
и чугунный лес скучает по пылкой речи.
Сквозь оконную марлю, выцветшую от стирки,
проступают ранки гвоздики и стрелки кирхи;
вдалеке дребезжит трамвай, как во время оно,
но никто не сходит больше у стадиона.
Настоящий конец войны - это на тонкой спинке
венского стула платье одной блондинки,
да крылатый полет серебристой жужжащей пули,
уносящей жизни на Юг в июле.
1975, Мюнхен
* * *
Около океана, при свете свечи; вокруг
поле, заросшее клевером, щавелем и люцерной.
Ввечеру у тела, точно у Шивы, рук,
дотянуться желающих до бесценной.
Упадая в траву, сова настигает мышь,
беспричинно поскрипывают стропила.
В деревянном городе крепче спишь,
потому что снится уже только то, что было.
Пахнет свежей рыбой, к стене прилип
профиль стула, тонкая марля вяло
шевелится в окне; и луна поправляет лучом прилив,
как сползающее одеяло.
1975
* * *
Ты забыла деревню, затерянную в болотах
залесенной губернии, где чучел на огородах
отродясь не держат - не те там злаки,
и доро'гой тоже все гати да буераки.
Баба Настя, поди, померла, и Пестерев жив едва ли,
а как жив, то пьяный сидит в подвале,
либо ладит из спинки нашей кровати что-то,
говорят, калитку, не то ворота.
А зимой там колют дрова и сидят на репе,
и звезда моргает от дыма в морозном небе.
И не в ситцах в окне невеста, а праздник пыли
да пустое место, где мы любили.
1975
* * *
Тихотворение мое, мое немое,
однако, тяглое - на страх поводьям,
куда пожалуемся на ярмо и
кому поведаем, как жизнь проводим?
Как поздно заполночь ища глазунию
луны за шторою зажженной спичкою,
вручную стряхиваешь пыль безумия
с осколков желтого оскала в писчую.
Как эту борзопись, что гуще патоки,
там не размазывай, но с кем в колене и
в локте хотя бы преломить, опять-таки,
ломоть отрезанный, тихотворение?
1975 - 1976
* * *
Темно-синее утро в заиндевевшей раме
напоминает улицу с горящими фонарями,
ледяную дорожку, перекрестки, сугробы,
толчею в раздевалке в восточном конце Европы.
Там звучит "ганнибал" из худого мешка на стуле,
сильно пахнут подмышками брусья на физкультуре;
что до черной доски, от которой мороз по коже,
так и осталась черной. И сзади тоже.
Дребезжащий звонок серебристый иней
преобразил в кристалл. Насчет параллельных линий
все оказалось правдой и в кость оделось;
неохота вставать. Никогда не хотелось.
1975 - 1976
* * *
С точки зрения воздуха, край земли
всюду. Что, скашивая облака,
совпадает - чем бы не замели
следы - с ощущением каблука.
Да и глаз, который глядит окрест,
скашивает, что твой серп, поля;
сумма мелких слагаемых при перемене мест
неузнаваемее нуля.
И улыбка скользнет, точно тень грача
по щербатой изгороди, пышный куст
шиповника сдерживая, но крича
жимолостью, не разжимая уст.
1975 - 1976
* * *
Заморозки на почве и облысенье леса,
небо серого цвета кровельного железа.
Выходя во двор нечетного октября,
ежась, число округляешь до "ох ты бля".
Ты не птица, чтоб улететь отсюда,
потому что как в поисках милой всю-то
ты проехал вселенную, дальше вроде
нет страницы податься в живой природе.
Зазимуем же тут, с черной обложкой рядом,
проницаемой стужей снаружи, отсюда - взглядом,
за бугром в чистом поле на штабель слов
пером кириллицы наколов.
1975 - 1976
* * *
Всегда остается возможность выйти из дому на
улицу, чья коричневая длина
успокоит твой взгляд подъездами, худобою
голых деревьев, бликами луж, ходьбою.
На пустой голове бриз шевелит ботву,
и улица вдалеке сужается в букву "У",
как лицо к подбородку, и лающая собака
вылетает из подоворотни, как скомканная бумага.
Улица. Некоторые дома
лучше других: больше вещей в витринах;
и хотя бы уж тем, что если сойдешь с ума,
то, во всяком случае, не внутри них.
1975 - 1976
* * *
Итак, пригревает. В памяти, как на меже,
прежде доброго злака маячит плевел.
Можно сказать, что на Юге в полях уже
высевают сорго - если бы знать, где Север.
Земля под лапкой грача действительно горяча;
пахнет тесом, свежей смолой. И крепко
зажмурившись от слепящего солнечного луча,
видишь внезапно мучнистую щеку клерка,
беготню в коридоре, эмалированный таз,
человека в жеваной шляпе, сводящего хмуро брови,
и другого, со вспышкой, чтоб озарить не нас,
но обмякшее тело и лужу крови.
1975 - 1976
* * *
Если что-нибудь петь, то перемену ветра,
западного на восточный, когда замерзшая ветка
перемещается влево, поскрипывая от неохоты,
и твой кашель летит над равниной к лесам Дакоты.
В полдень можно вскинуть ружьё и выстрелить в то, что в поле
кажется зайцем, предоставляя пуле
увеличить разрыв между сбившемся напрочь с темпа
пишущим эти строки пером и тем, что
оставляет следы. Иногда голова с рукою
сливаются, не становясь строкою,
но под собственный голос, перекатывающийся картаво,
подставляя ухо, как часть кентавра.
1975 - 1976
* * *
...и при слове "грядущее" из русского языка
выбегают черные мыши и всей оравой
отгрызают от лакомого куска
памяти, что твой сыр дырявой.
После стольких лет уже безразлично, что
или кто стоит у окна за шторой,
и в мозгу раздается не неземное "до",
но ее шуршание. Жизнь, которой,
как дареной вещи, не смотрят в пасть,
обнажает зубы при каждой встрече.
От всего человека вам остается часть
речи. Часть речи вообще. Часть речи.
1975
* * *
Я не то что схожу с ума, но устал за лето.
За рубашкой в комод полезешь, и день потерян.
Поскорей бы, что ли, пришла зима и занесла всё это —
города, человеков, но для начала зелень.
Стану спать не раздевшись или читать с любого
места чужую книгу, покамест остатки года,
как собака, сбежавшая от слепого,
переходят в положенном месте асфальт.
Свобода —
это когда забываешь отчество у тирана,
а слюна во рту слаще халвы Шираза,
и, хотя твой мозг перекручен, как рог барана,
ничего не каплет из голубого глаза.
1975-1976
|
|