Войнушка. Детство. Я слегка убит.
В пять лет обидно быть слегка убитым.
И санитарка Ленка не спешит:
"Вот если б ранен. И, вообще, иди ты..."
И я иду. А древний бог Харон
Из книжки Куна чудится в подвале.
А может это не опохмелён
Сантехник Вася мечется в угаре.
С намереньем закрыть какой-то кран.
Но темнота и воды под ногами,
Фонарь упавший, рушится весь план,
И эхо отдаётся матюками.
В то лето в скарлатиновом бреду,
Когда не сны, а страшные мультфильмы,
Я очутился в мёртвом детсаду
Где трупики расклёвывает филин.
Меня спасал лишь бабушкин компресс.
"Мне кажется, что детство для многих — довольно страшный период, в котором сочетаются сильные страсти (с которыми ты никак не умеешь взаимодействовать, у тебя просто нет инструментария) и полная несвобода, — и это сочетание ужасно, но оно способно порождать такие яркие, такие невыносимо привлекательные нарративы, что удержаться от их наблюдения, сочинения, исследования просто невозможно."
Линор Горалик
воспоминания о детстве очень сближают)
Особенно если речь идёт о советском детстве, причёсанном под одну гребёнку. Найдётся много общего.
Интересное высказывание, в общем можно согласиться, особенно про острое чувство несвободы в раннем возрасте.
Стоит ещё добавить, что зачастую детские травмы (психологические)либо "криво срастаются" и напоминают о себе, либо прогрессируют.
боюсь, что скоро нынешние дети будут пользоваться теми же средствами
Есть средства векодавние, но вполне эффективные
все хорошо, герой почти воскрес
в компрессе не хватает буквы "эс"?
Ок
Чтобы оставить комментарий необходимо авторизоваться
Тихо, тихо ползи, Улитка, по склону Фудзи, Вверх, до самых высот!
Закат, покидая веранду, задерживается на самоваре.
Но чай остыл или выпит; в блюдце с вареньем - муха.
И тяжелый шиньон очень к лицу Варваре
Андреевне, в профиль - особенно. Крахмальная блузка глухо
застегнута у подбородка. В кресле, с погасшей трубкой,
Вяльцев шуршит газетой с речью Недоброво.
У Варвары Андреевны под шелестящей юбкой
ни-че-го.
Рояль чернеет в гостиной, прислушиваясь к овации
жестких листьев боярышника. Взятые наугад
аккорды студента Максимова будят в саду цикад,
и утки в прозрачном небе, в предчувствии авиации,
плывут в направленьи Германии. Лампа не зажжена,
и Дуня тайком в кабинете читает письмо от Никки.
Дурнушка, но как сложена! и так не похожа на
книги.
Поэтому Эрлих морщится, когда Карташев зовет
сразиться в картишки с ним, доктором и Пригожиным.
Легче прихлопнуть муху, чем отмахнуться от
мыслей о голой племяннице, спасающейся на кожаном
диване от комаров и от жары вообще.
Пригожин сдает, как ест, всем животом на столике.
Спросить, что ли, доктора о небольшом прыще?
Но стоит ли?
Душные летние сумерки, близорукое время дня,
пора, когда всякое целое теряет одну десятую.
"Вас в коломянковой паре можно принять за статую
в дальнем конце аллеи, Петр Ильич". "Меня?" -
смущается деланно Эрлих, протирая платком пенсне.
Но правда: близкое в сумерках сходится в чем-то с далью,
и Эрлих пытается вспомнить, сколько раз он имел Наталью
Федоровну во сне.
Но любит ли Вяльцева доктора? Деревья со всех сторон
липнут к распахнутым окнам усадьбы, как девки к парню.
У них и следует спрашивать, у ихних ворон и крон,
у вяза, проникшего в частности к Варваре Андреевне в спальню;
он единственный видит хозяйку в одних чулках.
Снаружи Дуня зовет купаться в вечернем озере.
Вскочить, опрокинув столик! Но трудно, когда в руках
все козыри.
И хор цикад нарастает по мере того, как число
звезд в саду увеличивается, и кажется ихним голосом.
Что - если в самом деле? "Куда меня занесло?" -
думает Эрлих, возясь в дощатом сортире с поясом.
До станции - тридцать верст; где-то петух поет.
Студент, расстегнув тужурку, упрекает министров в косности.
В провинции тоже никто никому не дает.
Как в космосе.
1993
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.