А в это время в будке, притулившейся к забору дома Ламьи, произошли кое-какие метаморфозы. Пес Филька, породы черный терьер, но окраса при этом белого с подпалинами, в качестве охранника обслуживавший несколько домовладений на Кривоглинной улице, вошел в свое жилище и обалдел. Труама натащила с ближайшей помойки барахлишка поцелее и теперь сидела в кресле-качалке с бокалом армянского коньяка, хмуро поглядывая на джойстик от игровой приставки, валявшийся рядом на ковре. Все это добро (кроме коньяка) заметно пованивало, но Труаму, опытного бойца, это нисколько не смущало. Ухватив Фильку за ошейник, она подтащила его поближе, велела лечь и водрузила ему на спину босые ноги. Здоровенный кабанище Филька удивился собственной покладистости, но промолчал.
Пятки приятно утонули в густой шерсти. Труама отхлебнула из бокала, качнулась назад и принялась ворчать.
- А эта морковка глупая думает, будто справилась со мной! Ага, щаз, держи карман шире! И я ей подмети, и я ей прибери, и покрась, и крышу - слышь, псина! - крышу ей перекрой! Разбежалась! Эх, молодняк-наивняк! Небось, воображает, что я тут плачу в уголке, слезки в тряпочку собираю. И не догадывается, мартышка синехвостая, что я еще могу кой-чего! Вот только мобила моя заработает...
Будто услышав и, главное, поняв эти слова, джойстик на ковре вздрогнул, замигал желтой лампочкой и противным детским голосом произнес:
- Звонит папочка. Возьми трубочку. Звонит папочка. Возьми трубочку. Да возьми же, наконец, трубочку, поганка еловая!
- О, наконец-то! - воскликнула Труама и, быстренько сглотнув остатки коньяка, схватила джойстик. Ох, не знала Ламья, что заныкала ее противница чуток Силы в седьмом шейном позвонке. Силы этой аккурат хватает на подзарядку какого-никакого передатчика, а уж по передатчику этому папочка ее Силушку полностью восстановит. Это ж папочка, он и не такое могет.
- Але! - крикнула Труама, поднеся джойстик ко рту. - Але! Прием!
- Ури! Ури! - донеслось из черной прорези.
- Але! Папа! Але! Але!
- Ури, ты меня слышишь, Ури?
Труама потрясла джойстик.
- Да слышу, слышу! У меня проблема! Топливо давай!
- Труама, это ты, негодница? Ты во что опять вляпалась?
- Потом расскажу! Я ей на хвост села, но она ведь тоже не из пансиона благородных девиц!
- Что, Силы подкинуть?
- Да, и побольше! И можно зелеными!
- Ах-ха-хах! Ценю твой юмор! Лови!
Труама прижала джойстик к груди, закрыла глаза и почувствовала, как прибывающая Сила колотит ее крупной дрожью. Филька заскулил и уполз в угол. Труаму трясло, как отбойный молоток, но лицо ее выражало блаженство. По будке распространился запах свежего мазута. Белый черный терьер осмелился приоткрыть один глаз и увидел, что ведьму приподняло над полом, каблуки ее башмаков звонко отщелкнулись, и вниз рванули две струи голубого пламени. Труама пошла на вертикальный взлет.
"Ну, и кто мне возместит убытки?" - подумал Филька, глядя из угла на падающие обугленные доски, которые только что были крышей его уютной будки.
Стремительная светлая точка набрала вторую космическую скорость и, описав широкую, со шлейфом, дугу ринулась в глубокий космос.
- Пять секунд, полет нормальный, - прокомментировал Адьюр, сидя на внешнем кольце Сатурна и догрызая последний сухарик из пачки.
Провинция справляет Рождество.
Дворец Наместника увит омелой,
и факелы дымятся у крыльца.
В проулках - толчея и озорство.
Веселый, праздный, грязный, очумелый
народ толпится позади дворца.
Наместник болен. Лежа на одре,
покрытый шалью, взятой в Альказаре,
где он служил, он размышляет о
жене и о своем секретаре,
внизу гостей приветствующих в зале.
Едва ли он ревнует. Для него
сейчас важней замкнуться в скорлупе
болезней, снов, отсрочки перевода
на службу в Метрополию. Зане
он знает, что для праздника толпе
совсем не обязательна свобода;
по этой же причине и жене
он позволяет изменять. О чем
он думал бы, когда б его не грызли
тоска, припадки? Если бы любил?
Невольно зябко поводя плечом,
он гонит прочь пугающие мысли.
...Веселье в зале умеряет пыл,
но все же длится. Сильно опьянев,
вожди племен стеклянными глазами
взирают в даль, лишенную врага.
Их зубы, выражавшие их гнев,
как колесо, что сжато тормозами,
застряли на улыбке, и слуга
подкладывает пищу им. Во сне
кричит купец. Звучат обрывки песен.
Жена Наместника с секретарем
выскальзывают в сад. И на стене
орел имперский, выклевавший печень
Наместника, глядит нетопырем...
И я, писатель, повидавший свет,
пересекавший на осле экватор,
смотрю в окно на спящие холмы
и думаю о сходстве наших бед:
его не хочет видеть Император,
меня - мой сын и Цинтия. И мы,
мы здесь и сгинем. Горькую судьбу
гордыня не возвысит до улики,
что отошли от образа Творца.
Все будут одинаковы в гробу.
Так будем хоть при жизни разнолики!
Зачем куда-то рваться из дворца -
отчизне мы не судьи. Меч суда
погрязнет в нашем собственном позоре:
наследники и власть в чужих руках.
Как хорошо, что не плывут суда!
Как хорошо, что замерзает море!
Как хорошо, что птицы в облаках
субтильны для столь тягостных телес!
Такого не поставишь в укоризну.
Но может быть находится как раз
к их голосам в пропорции наш вес.
Пускай летят поэтому в отчизну.
Пускай орут поэтому за нас.
Отечество... чужие господа
у Цинтии в гостях над колыбелью
склоняются, как новые волхвы.
Младенец дремлет. Теплится звезда,
как уголь под остывшею купелью.
И гости, не коснувшись головы,
нимб заменяют ореолом лжи,
а непорочное зачатье - сплетней,
фигурой умолчанья об отце...
Дворец пустеет. Гаснут этажи.
Один. Другой. И, наконец, последний.
И только два окна во всем дворце
горят: мое, где, к факелу спиной,
смотрю, как диск луны по редколесью
скользит и вижу - Цинтию, снега;
Наместника, который за стеной
всю ночь безмолвно борется с болезнью
и жжет огонь, чтоб различить врага.
Враг отступает. Жидкий свет зари,
чуть занимаясь на Востоке мира,
вползает в окна, норовя взглянуть
на то, что совершается внутри,
и, натыкаясь на остатки пира,
колеблется. Но продолжает путь.
январь 1968, Паланга
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.