Элегантно расправившись с тряптицами и вернув на место морфа, Ламья задумалась. Итак, вызов в систему Кренделябры оказался пустышкой. Труама подбросила записку, благодаря которой магиня сломя голову кинулась искать какой-то мифический колодец на краю света. Зачем? Ответ напрашивался: кому-то, Труаме, ее начальству или подельникам, понадобилось, чтобы ее, Ламьи, не было дома. А отсюда вытекало, что чем быстрее она вернется, тем лучше будет для ее скромного жилища и имущества на Кривоглинной улице.
Обернувшись к маленькой серой кучке пепла, в которую Балрог превратил ведьму, Ламья сожалеюще улыбнулась и вслух сказала:
- Я не хотела тебе зла. Ты сама виновата в своей гибели. А я благодаря тебе буду знать, что никогда нельзя оставлять врага за спиной. Покойся с миром.
Накрапывал дождик. Ламья почувствовала сырость в башмаках, и так ей захотелось в родную гостиную с камином и семью слониками на нем, что она совершенно правильно конфигурировала Дверь, решительно открыла ее и через мгновение уже вывалилась из подпространства на собственный ковер. Эх, видел бы этот полет Верховный Наставник, сразу поставил бы зачет. Но Наставника и близко не было. Вместо него радостно подбежал и прижался к коленкам домовой.
- Здравствуй, дорогой! Я жива! Я нашла на нее управу!
А серая кучка пепла тем временем шевельнулась. Лужица дождя, собравшаяся в ней, пришла в движение. На поверхности воды будто хлопнули веками два глаза.
- Ну, это мы еще посмотрим! - полетел влажный тихий шепот.
Однако Ламья не могла его слышать...
... Адьюр проснулся от громких звуков. Ему почудилось, будто бы он лежит в туристической палатке, и кто-то, предварительно бабахнув фейерверком, резко расстегивает молнию над его головой.
Тушканчик медленно открыл глаза. Силовая защита на месте, можно ничего не бояться и спокойно изучить обстановку.
Вокруг никого не было. Кроме дождя. Адьюр поразмыслил, что лучше: таскать на себе громоздкую защиту и тратить жировые запасы на подпитку ее энергией или немного намочить шерстку дистиллированной водой - и выбрал второе. Когда прозрачная полусфера с легким чпоком свернулась и исчезла, он заметил перед собой штуку. По всей вероятности, именно она свалилась на купол защиты, а потом съехала к его подножию.
Адьюр осторожно взял предмет, понюхал, попробовал на зуб, подергал за ручку, торчавшую посередине. Джойстик совсем немного оплавился при прохождении сквозь атмосферу.
- Крепкая вещица, - одобрил тушканчик и вздрогнул: вещица заговорила.
- Ага! - довольно воскликнул Адьюр и прихлопнул прорезь в джойстике лапой. - Так это ее штукенция! Передатчик! Надо же, федерально-космическая полиция еще до нее не добралась! Вот это ведьма, вот это я понимаю!
- Труама, где ты? Как идет работа над заданием? - снова раздалось из джойстика. - Ты давно не докладывала!
- Так у нее и задание есть! Веселье, веселье! - голосом доктора Быкова из сериала "Интерны" пропел тушканчик, покрутил правой лапой, чтобы размять ее, потом прицелился и запустил передатчик в юго-западный сектор насупившегося облаками неба...
... Адьюра не зря называли Универсальным Устройством Для Преодоления Препятствий. Джойстик пролетел пять тысяч восемьсот двадцать две кензоанские лиги и приземлился аккуратно на кучку пепла, бывшую некогда Труамой. Кучка охнула, будто человека под дых ударили, и задушенным шепотом спросила:
- Папа, это ты?
- Труама! Ты меня своими выходками в могилу сведешь! Тебе что было сказано - следить, мешать, по каплям Силу высасывать. А ты? Ты хотела все сразу!
- Да, папа, - жалобно согласилась кучка.
- Как ты собираешься существовать дальше?
- Здесь под землей есть могила женщины. Я чувствую, она не очень глубоко. Я достану.
- Действуй! - гаркнул джойстик и полыхнул снопом Силы.
Пепел растворился в дождевой воде и просочился вниз. "Аллювий, иллювий", - машинально отмечала слои Труама, изучавшая в Колледже Колдовства среди прочих наук и почвоведение. Водянистая субстанция нащупала кости молодой кензоанки, умершей насильственной смертью в возрасте девятнадцати лет, облекла их, проросла в них и начала превращаться в живые ткани. Земля над могилой вспухла, раздалась и осыпалась комьями, когда Труама восстала из мертвых. Зеленоватые трупные пятна уступили место здоровому румянцу, затянулись раны. Ведьма откинула назад волосы, оглядела свои новые руки и осталась довольна. Так молодо она давно не выглядела. Единственное, что ее смущало, это полное отсутствие одежды. Так-то оно ничего, свежо и удобно, но на люди не покажешься.
- Труама, торопись! - раздалось из джойстика.
- Не волнуйтесь, папенька! Я почти в форме!
Труама щелкнула пальцами, и в тот же миг ее спеленали километры шелка. Ведьма с недоумением обнаружила на себе желтый роброн с невероятно широкой юбкой на каркасе из китового уса, подергала шнуровку, ухмыльнулась кружевным панталончикам и забраковала изделие. Следующий щелчок вызвал к жизни ослепительной чистоты хитон с меандром синего цвета по краю. Не то. Еще щелчок - и Труаму украшают доспехи португальского конкистадора. Практично, но не то.
В течение получаса ведьма перепробовала наряды всех времен и народов: розовое сари, шкуру неандертальца, одеяние монашек клариссинского ордена, милицейскую форму, древнеримскую паллу, национальный костюм удмуртских крестьянок, подлинное платье Веры Засулич и остановилась на деловом дресс-коде секретарши: белая блузка, юбка-карандаш, колготки двадцать дэн и черные шпильки. Это было страшно неудобно, особенно в сельской местности под дождем, но интуиция подсказывала Труаме, что весь этот утягивающий кошмар - лучшая маскировка в тех краях, где придется работать.
Приодевшись, Труама огляделась. Вокруг расстилалась каменистая равнина, поросшая кустарником и грибами. Недалеко высился огромный моренный валун, под которым темнело устье пещеры. Из черного зева доносился богатырский храп.
- Дрыхнешь, - усмехнулась Труама. - Ну, дрыхни, дрыхни. Полезно для здоровья. Я теперь знаю твое имя, Огненный Демон Крултыг. Адьё! Меня ждет Земля...
... Император всея Кензо как раз собирался вкусить второй завтрак, для чего вышел на балкон, ибо любил трапезничать на свежем воздухе, пусть даже и в пасмурный день. Перед ним уже расстелили свежую крахмальную скатерть, разложили приборы и поставили большое блюдо под серебряной крышкой. Слуга как раз начал приподнимать ее, чтобы выпустить наружу дразнящий пар, когда небо перед дворцом прорезалось ярчайшей метеоритной вспышкой. Самой, впрочем, обычной вспышкой, если не считать того, что метеорит не падал, в взлетал...
Царь Дакии,
Господень бич,
Аттила, -
Предшественник Железного Хромца,
Рождённого седым,
С кровавым сгустком
В ладони детской, -
Поводырь убийц,
Кормивший смертью с острия меча
Растерзанный и падший мир,
Работник,
Оравший твердь копьём,
Дикарь,
С петель сорвавший дверь Европы, -
Был уродец.
Большеголовый,
Щуплый, как дитя,
Он походил на карлика –
И копоть
Изрубленной мечами смуглоты
На шишковатом лбу его лежала.
Жёг взгляд его, как греческий огонь,
Рыжели волосы его, как ворох
Изломанных орлиных перьев.
Мир
В его ладони детской был, как птица,
Как воробей,
Которого вольна,
Играя, задушить рука ребёнка.
Водоворот его орды крутил
Тьму человечьих щеп,
Всю сволочь мира:
Германец – увалень,
Проныра – беглый раб,
Грек-ренегат, порочный и лукавый,
Косой монгол и вороватый скиф
Кладь громоздили на его телеги.
Костры шипели.
Женщины бранились.
В навозе дети пачкали зады.
Ослы рыдали.
На горбах верблюжьих,
Бродя, скикасало в бурдюках вино.
Косматые лошадки в тороках
Едва тащили, оступаясь, всю
Монастырей разграбленную святость.
Вонючий мул в очёсках гривы нёс
Бесценные закладки папских библий,
И по пути колол ему бока
Украденным клейнодом –
Царским скиптром
Хромой дикарь,
Свою дурную хворь
Одетым в рубища патрицианкам
Даривший снисходительно...
Орда
Шла в золоте,
На кладах почивала!
Один Аттила – голову во сне
Покоил на простой луке сидельной,
Был целомудр,
Пил только воду,
Ел
Отвар ячменный в деревянной чаше.
Он лишь один – диковинный урод –
Не понимал, как хмель врачует сердце,
Как мучит женская любовь,
Как страсть
Сухим морозом тело сотрясает.
Косматый волхв славянский говорил,
Что глядя в зеркало меча, -
Аттила
Провидит будущее,
Тайный смысл
Безмерного течения на Запад
Азийских толп...
И впрямь, Аттила знал
Свою судьбу – водителя народов.
Зажавший плоть в железном кулаке,
В поту ходивший с лейкою кровавой
Над пажитью костей и черепов,
Садовник бед, он жил для урожая,
Собрать который внукам суждено!
Кто знает – где Аттила повстречал
Прелестную парфянскую царевну?
Неведомо!
Кто знает – какова
Она была?
Бог весть.
Но посетило
Аттилу чувство,
И свила любовь
Своё гнездо в его дремучем сердце.
В бревенчатом дубовом терему
Играли свадьбу.
На столах дубовых
Дымилась снедь.
Дубовых скамей ряд
Под грузом ляжек каменных ломился.
Пыланьем факелов,
Мерцаньем плошек
Был озарён тот сумрачный чертог.
Свет ударял в сарматские щиты,
Блуждал в мечах, перекрестивших стены,
Лизал ножи...
Кабанья голова,
На пир ощерясь мёртвыми клыками,
Венчала стол,
И голуби в меду
Дразнили нежностью неизречённой!
Уже скамейки рушились,
Уже
Ребрастый пёс,
Пинаемый ногами,
Лизал блевоту с деревянных ртов
Давно бесчувственных, как брёвна, пьяниц.
Сброд пировал.
Тут колотил шута
Воловьей костью варвар низколобый,
Там хохотал, зажмурив очи, гунн,
Багроволикий и рыжебородый,
Блаженно запустивший пятерню
В копну волос свалявшихся и вшивых.
Звучала брань.
Гудели днища бубнов,
Стонали домбры.
Детским альтом пел
Седой кастрат, бежавший из капеллы.
И длился пир...
А над бесчинством пира,
Над дикой свадьбой,
Очумев в дыму,
Меж закопчённых стен чертога
Летал, на цепь посаженный, орёл –
Полуслепой, встревоженный, тяжёлый.
Он факелы горящие сшибал
Отяжелевшими в плену крылами,
И в лужах гасли уголья, шипя,
И бражников огарки обжигали,
И сброд рычал,
И тень орлиных крыл,
Как тень беды, носилась по чертогу!..
Средь буйства сборища
На грубом троне
Звездой сиял чудовищный жених.
Впервые в жизни сбросив плащ верблюжий
С широких плеч солдата, - он надел
И бронзовые серьги и железный
Венец царя.
Впервые в жизни он
У смуглой кисти застегнул широкий
Серебряный браслет
И в первый раз
Застёжек золочённые жуки
Его хитон пурпуровый пятнали.
Он кубками вливал в себя вино
И мясо жирное терзал руками.
Был потен лоб его.
С блестящих губ
Вдоль подбородка жир бараний стылый,
Белея, тёк на бороду его.
Как у совы полночной,
Округлились
Его, вином налитые глаза.
Его икота била.
Молотками
Гвоздил его железные виски
Всесильный хмель.
В текучих смерчах – чёрных
И пламенных –
Плыл перед ним чертог.
Сквозь черноту и пламя проступали
В глазах подобья шаткие вещей
И рушились в бездонные провалы.
Хмель клал его плашмя,
Хмель наливал
Железом руки,
Темнотой – глазницы,
Но с каменным упрямством дикаря,
Которым он создал себя,
Которым
В долгих битвах изводил врагов,
Дикарь борол и в этом ратоборстве:
Поверженный,
Он поднимался вновь,
Пил, хохотал, и ел, и сквернословил!
Так веселился он.
Казалось, весь
Он хочет выплеснуть себя, как чашу.
Казалось, что единым духом – всю
Он хочет выпить жизнь свою.
Казалось,
Всю мощь души,
Всю тела чистоту
Аттила хочет расточить в разгуле!
Когда ж, шатаясь,
Весь побагровев,
Весь потрясаем диким вожделеньем,
Ступил Аттила на ночной порог
Невесты сокровенного покоя, -
Не кончив песни, замолчал кастрат,
Утихли домбры,
Смолкли крики пира,
И тот порог посыпали пшеном...
Любовь!
Ты дверь, куда мы все стучим,
Путь в то гнездо, где девять кратких лун
Мы, прислонив колени к подбородку,
Блаженно ощущаем бытие,
Ещё не отягчённое сознаньем!..
Ночь шла.
Как вдруг
Из брачного чертога
К пирующим донёсся женский вопль...
Валя столы,
Гудя пчелиным роем,
Толпою свадьба ринулась туда,
Взломала дверь и замерла у входа:
Мерцал ночник.
У ложа на ковре,
Закинув голову, лежал Аттила.
Он умирал.
Икая и хрипя,
Он скрёб ковёр и поводил ногами,
Как бы отталкивая смерть.
Зрачки
Остеклкневшие свои уставя
На ком-то зримом одному ему,
Он коченел,
Мертвел и ужасался.
И если бы все полчища его,
Звеня мечами, кинулись на помощь
К нему,
И плотно б сдвинули щиты,
И копьями б его загородили, -
Раздвинув копья,
Разведя щиты,
Прошёл бы среди них его противник,
За шиворот поднял бы дикаря,
Поставил бы на страшный поединок
И поборол бы вновь...
Так он лежал,
Весь расточённый,
Весь опустошённый
И двигал шеей,
Как бы удивлён,
Что руки смерти
Крепче рук Аттилы.
Так сердца взрывчатая полнота
Разорвала воловью оболочку –
И он погиб,
И женщина была
В его пути тем камнем, о который
Споткнулась жизнь его на всём скаку!
Мерцал ночник,
И девушка в углу,
Стуча зубами,
Молча содрогалась.
Как спирт и сахар, тёк в окно рассвет,
Кричал петух.
И выпитая чаша
У ног вождя валялась на полу,
И сам он был – как выпитая чаша.
Тогда была отведена река,
Кремнистое и гальчатое русло
Обнажено лопатами, -
И в нём
Была рабами вырыта могила.
Волы в ярмах, украшенных цветами,
Торжественно везли один в другом –
Гроб золотой, серебряный и медный.
И в третьем –
Самом маленьком гробу –
Уродливый,
Немой,
Большеголовый
Покоился невиданный мертвец.
Сыграли тризну, и вождя зарыли.
Разравнивая холм,
Над ним прошли
Бесчисленные полчища азийцев,
Реку вернули в прежнее русло,
Рабов зарезали
И скрылись в степи.
И чёрная
Властительная ночь,
В оправе грубых северных созвездий,
Осела крепким
Угольным пластом,
Крылом совы простёрлась над могилой.
1933, 1940
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
Дизайн: Юлия Кривицкая
Продолжая работу с сайтом, Вы соглашаетесь с использованием cookie и политикой конфиденциальности. Файлы cookie можно отключить в настройках Вашего браузера.
