Света вплывала в комнату, как матрос, скрученный годовалой тоской по дому, и разрасталась облаком диких роз. И становилось колко и неудобно. Март бушевал, ворочал нас и качал; пО дому дождь катился – и дом, зарёван, жался ко МКАДу. Берег мой и причал Светой был странным образом завоеван.
Дом никогда и не был ни наш, ни дом. Дом был – давно разбитая коммуналка, старая, как башмак бедняка, содом, замкнут, замаран, вывернут наизнанку. Света снимала место в нем до того, как укатила к новой любви до рая: верила, что мужчина, как паровоз – прыгай, пока твой транспорт не удирает. Ей у любви понравилось: кот и шкаф, ванная… обстановка была такая, что удивишься ночью исподтишка, как прибрала все маленькими руками. И двадцать метров, бывший дрянной приют, Света пересдала за смешную цену. Я удивлялась, как этот ад сдают!… Ад стал моим приютом и панацеей. Год притворялся месяцем, мимо шел. Я рассуждала, как бы высот достичь мне, думала - как грустится тут хорошо, как непокорно, взросло и романтично!
Но как-то ночью, стойкой и ледяной, Света в ошметках снежного покрывала… судном, прибитым бурей, слепой весной, у моего причала нарисовалась… и предложила ей возвратить жилье. Я предложила ей отправляться к черту! Жаль, договор оформлен был на нее... Правда бумаг была безупречно четкой. Мы поделили комнату, и хотя Света воспринималась мной как лихой захватчик (вырвать ее хотелось ко всем чертям), девушка приживалась, как одуванчик… даже проросший в трещине кирпича. Я на плаву держалась не хуже бревен и не съезжала. Берег мой и причал Светой в неравной схватке был завоеван.
Плавились дни. Соседка ждала любовь, чтобы случилось с кем продержаться осень. Ей в компаньоны в сущности шел любой, лишь бы только снова ее не бросил. Света мечтала вить из людей канат. Но между кофе, книгой и педикюром билась в людей, как муха в лазурь окна… Свету трепало временем, как купюру. Лето стояло жаркое, хоть умри… Я сочиняла мир, облака парили… Свете случилось в августе тридцать три. Свете хотелось дочку, - не подарили.
Гости ее ругались до хрипотцы, часто таскали вина, цепочки, шали… жесткие. Все годились бы мне в отцы. Света их заботливо утешала. После такого вечера в ерунде, после того как пьяно читался Бродский, Света уверяла меня весь день, что этот точно-точно ее не бросит и исчезала в дальнем конце Москвы. Вдруг становилось тихо… так, хоть труби ты! Дом горевал и ветру хотелось выть… Света возвращалась всегда… разбитой.
Год проходил. Тяжелый, усталый год, полный идей, знакомых, лучей, усилий. И зазвучал, стремительный, как фагот, в нашем содоме низкий, смешной Василий. И мне казалось, он был как первый снег, радостный, распыленный - квадратик света. Легкое дежавю, как в глубоком сне. Я с ним легко тогда отпустила Свету.
После не виделись. Растянулись вдоль нашей страны. Немного тепло и жалко. Это был все же очень счастливый дом, хоть и всего лишь старая коммуналка.
Будет ласковый дождь, будет запах земли,
Щебет юрких стрижей от зари до зари,
И ночные рулады лягушек в прудах,
И цветение слив в белопенных садах.
Огнегрудый комочек слетит на забор,
И малиновки трель выткет звонкий узор.
И никто, и никто не вспомянет войну —
Пережито-забыто, ворошить ни к чему.
И ни птица, ни ива слезы не прольёт,
Если сгинет с Земли человеческий род.
И весна... и весна встретит новый рассвет,
Не заметив, что нас уже нет.
(Перевод Юрия Вронского)
Будут сладкими ливни, будет запах полей,
И полет с гордым свистом беспечных стрижей;
И лягушки в пруду будут славить ночлег,
И деревья в цветы окунутся, как в снег;
Свой малиновка красный наденет убор,
Запоет, опустившись на низкий забор;
И никто, ни один, знать не будет о том,
Что случилась война, и что было потом.
Не заметят деревья и птицы вокруг,
Если станет золой человечество вдруг,
И весна, встав под утро на горло зимы,
Вряд ли сможет понять, что исчезли все мы.
(Перевод Михаила Рахунова)
Оригинал:
There will come soft rains and the smell of the ground,
And swallows circling with their shimmering sound;
And frogs in the pool singing at night,
And wild plum trees in tremulous white;
Robins will wear their feathery fire,
Whistling their whims on a low fence-wire;
And not one will know of the war, not one
Will care at last when it is done.
Not one would mind, neither bird nor tree,
If mankind perished utterly;
And Spring herself when she woke at dawn
Would scarcely know that we were gone.
1920
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
