Безносая??!! …Ну, п-проходи… с-садись… Косу оставь в прихожей – ненароком обои поцарапаешь. …Как жизнь? Вернее, смерть… иль что там – за порогом? …Такая ж суета? …Ну, ты смотри! Нигде покоя нет заблудшим душам! Ты говоришь, там тоже бунтари? и есть такие, кто готов их слушать? …А черти что? – Ударились в раскол? Под дудку пляшут мертвецов-смутьянов? …Кошмар! …Давай, я соберу на стол – всё это не понять без двух стаканов… Что будешь пить? – Не пьёшь? Вот, блин! Совсем? …Ах, выкуришь гаванскую сигару? …Кури, а я налью себе абсент, и мы с тобою помолчим на пару…
…Как понял я, практически без слов, ты хочешь мне сказать «пора в дорогу»? …А знаешь, я давно уже готов и неспеша собрался понемногу: привёл в порядок важные дела, долги раздал… и попросил прощение у всех, кому невольно, не со зла, нанёс обиды… Может, для общения пригубишь пару капель? – Нет, так нет – на «нет» и нет суда… А, кстати, судьи там есть? …Не может быть! Не может! Бред! Убей меня, но как же Рай на блюде для тех, кто в этой жизни не грешил? кто следовал всегда заветам строго и жил в миру на сущие гроши? Им тоже в Ад? …Ах, вот как! …Слава Богу…
…Ну что, допью предсмертные сто грамм и – в путь? Я весь готов… Как «нет»? Постой-ка, к чему тогда весь этот балаган? и твой приход? сигары и настойка? …А, всё ж ко мне! Так будь добра, введи быстрей – пока я трезв ещё – в курс дела. Я ж искренне поверил, впереди: косой по горлу чик! и – вон из тела! …Есть деловое предложенье? – Класс! Ты, Смерть, меня блатуешь на работу? …Редактором журнала? – Вот те раз! …Загробного?! – Спасибо за заботу, но я, пожалуй, всё же откажусь: пойми, меня признают сумасшедшим! Коллеги скажут: «Вот же хренов гусь! Опять судьбе придумал хитрый аction…»
…Не уговаривай! …Не стану пить с тобой на брудершафт и целоваться – ты мне двоишься, я теряю нить… беседы… Слушай, а накинь мне двадцать, сверх нормы запланированных, лет? Тогда мы и вернёмся к разговору. …Как называется журнал? – «Тот Cвет»?! …А пох! – сто грамм на грудь и двести в гору! …Ну что, Костлявая, согласна дать мне двадцать сверху? …Вот и всё! И славно… Мы «кузькину» с тобой покажем «мать», и станет наше СМИ в том Свете главным! В Чистилище мы поддадим огня, чтоб оппозиция в Аду узнала: не Смерти бойся, а страшись меня – редактора загробного журнала!
Провинция справляет Рождество.
Дворец Наместника увит омелой,
и факелы дымятся у крыльца.
В проулках - толчея и озорство.
Веселый, праздный, грязный, очумелый
народ толпится позади дворца.
Наместник болен. Лежа на одре,
покрытый шалью, взятой в Альказаре,
где он служил, он размышляет о
жене и о своем секретаре,
внизу гостей приветствующих в зале.
Едва ли он ревнует. Для него
сейчас важней замкнуться в скорлупе
болезней, снов, отсрочки перевода
на службу в Метрополию. Зане
он знает, что для праздника толпе
совсем не обязательна свобода;
по этой же причине и жене
он позволяет изменять. О чем
он думал бы, когда б его не грызли
тоска, припадки? Если бы любил?
Невольно зябко поводя плечом,
он гонит прочь пугающие мысли.
...Веселье в зале умеряет пыл,
но все же длится. Сильно опьянев,
вожди племен стеклянными глазами
взирают в даль, лишенную врага.
Их зубы, выражавшие их гнев,
как колесо, что сжато тормозами,
застряли на улыбке, и слуга
подкладывает пищу им. Во сне
кричит купец. Звучат обрывки песен.
Жена Наместника с секретарем
выскальзывают в сад. И на стене
орел имперский, выклевавший печень
Наместника, глядит нетопырем...
И я, писатель, повидавший свет,
пересекавший на осле экватор,
смотрю в окно на спящие холмы
и думаю о сходстве наших бед:
его не хочет видеть Император,
меня - мой сын и Цинтия. И мы,
мы здесь и сгинем. Горькую судьбу
гордыня не возвысит до улики,
что отошли от образа Творца.
Все будут одинаковы в гробу.
Так будем хоть при жизни разнолики!
Зачем куда-то рваться из дворца -
отчизне мы не судьи. Меч суда
погрязнет в нашем собственном позоре:
наследники и власть в чужих руках.
Как хорошо, что не плывут суда!
Как хорошо, что замерзает море!
Как хорошо, что птицы в облаках
субтильны для столь тягостных телес!
Такого не поставишь в укоризну.
Но может быть находится как раз
к их голосам в пропорции наш вес.
Пускай летят поэтому в отчизну.
Пускай орут поэтому за нас.
Отечество... чужие господа
у Цинтии в гостях над колыбелью
склоняются, как новые волхвы.
Младенец дремлет. Теплится звезда,
как уголь под остывшею купелью.
И гости, не коснувшись головы,
нимб заменяют ореолом лжи,
а непорочное зачатье - сплетней,
фигурой умолчанья об отце...
Дворец пустеет. Гаснут этажи.
Один. Другой. И, наконец, последний.
И только два окна во всем дворце
горят: мое, где, к факелу спиной,
смотрю, как диск луны по редколесью
скользит и вижу - Цинтию, снега;
Наместника, который за стеной
всю ночь безмолвно борется с болезнью
и жжет огонь, чтоб различить врага.
Враг отступает. Жидкий свет зари,
чуть занимаясь на Востоке мира,
вползает в окна, норовя взглянуть
на то, что совершается внутри,
и, натыкаясь на остатки пира,
колеблется. Но продолжает путь.
январь 1968, Паланга
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
