Здравствуй, поэт с оголтелым нервом,
души кутающий шелками словесными,
дышащий фимиамом и серой,
знающий адское и небесное,
души врачующий словом ранящим…
Здравствуй, товарищ мой!
О себе: я одна из тысячи.
Или, может, из миллиона.
Дни мои призрачны,
ночи бессонны.
Я пою.
А когда срывается голос -
я пишу, чтобы жизни слова не утратили.
Слово – Бог.
Во мне напряжённость полюса .
Слово – мир.
Все поэты – братья.
Напряжение в жизни – основное чувство,
все сгорают от напряжения.
А исчезнет – и станет пусто.
Как красивое лицо без выражения.
Кто-то любит драгоценные камни,
кто-то камень словами ранит -
душу вложить пытается.
И отступает, от восторга немея:
с моей душой ты стала красавицей…
И начинает жить Галатея.
И, знаете, когда я про это рассказываю -
в лицах вижу огня отсветы…
Никакие мы, люди, не разные,
каждый человек поэту – родственник.
А хочется, хочется чего-то ещё,
как будто бы ты – перекрёсток мира,
как будто тебе предъявлен счёт:
За то, что мир не становится шире,
за то, что кому-то сейчас темно,
кому-то холодно и одиноко.
Как будто ты – для души окно
как будто людям темно без окон…
Я держу напряжение мира словами,
душу распахивая в поисках эха -
и где-то вспыхнет улыбки сияние
и прольётся кому-то смехом.
И, отчаянно-одиноко,
не зная покоя и сна,
порой от беспомощности распластываясь,
я ищу, ищу другие окна -
и не я одна -
всем нужен свет. И мне.
Я помню, я стоял перед окном
тяжелого шестого отделенья
и видел парк — не парк, а так, в одном
порядке как бы правильном деревья.
Я видел жизнь на много лет вперед:
как мечется она, себя не зная,
как чаевые, кланяясь, берет.
Как в ящике музыка заказная
сверкает всеми кнопками, игла
у черного шиповика-винила,
поглаживая, стебель напрягла
и выпила; как в ящик обронила
иглою обескровленный бутон
нехитрая механика, защелкав,
как на осколки разлетелся он,
когда-то сотворенный из осколков.
Вот эроса и голоса цена.
Я знал ее, но думал, это фата-
моргана, странный сон, галлюцина-
ция, я думал — виновата
больница, парк не парк в окне моем,
разросшаяся дырочка укола,
таблицы Менделеева прием
трехразовый, намека никакого
на жизнь мою на много лет вперед
я не нашел. И вот она, голуба,
поет и улыбается беззубо
и чаевые, кланяясь, берет.
2
Я вымучил естественное слово,
я научился к тридцати годам
дыханью помещения жилого,
которое потомку передам:
вдохни мой хлеб, «житан» от слова «жито»
с каннабисом от слова «небеса»,
и плоть мою вдохни, в нее зашито
виденье гробовое: с колеса
срывается, по крови ширясь, обод,
из легких вытесняя кислород,
с экрана исчезает фоторобот —
отцовский лоб и материнский рот —
лицо мое. Смеркается. Потомок,
я говорю поплывшим влево ртом:
как мы вдыхали перья незнакомок,
вдохни в своем немыслимом потом
любви моей с пупырышками кожу
и каплями на донышках ключиц,
я образа ее не обезбожу,
я ниц паду, целуя самый ниц.
И я забуду о тебе, потомок.
Солирующий в кадре голос мой,
он только хора древнего обломок
для будущего и охвачен тьмой...
А как же листья? Общим планом — листья,
на улицах ломается комедь,
за ней по кругу с шапкой ходит тристья
и принимает золото за медь.
И если крупным планом взять глазастый
светильник — в крупный план войдет рука,
но тронуть выключателя не даст ей
сокрытое от оптики пока.
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
