Вот отливается чёрное море от белой скалы.
Вот отливаются бедному котику рыбкины слёзы.
Пара курортных страдальцев, вальяжных, как львы
Жарят бифштексы из собственных тел в безобразнейших позах.
Надпись наскальная гордо гласит:"Здесь был я" и "Серёга - дурак".
Влагой небесной промыло светило своё воспалённое веко.
В маленькой бухточке удит кефаль безотцовщина Мой Телемак.
Но не дождаться, увы, ни письма, ни поклёвки несчастному греку.
Всё объясняется жаркой погодой. Под солнышком мест
Хватит для всех, а в тени - даже градусам душно и тесно.
Повар божественный выдаст мне то, что и свинка не съест.
Всё ли полезно, что в рот осквернённый полезло?
Гелиос, что же ты спишь? Уж давно колесницу твою
Сбондил "мажор" Фаэтон,и по встречной летит, куролеся.
Где-то в магнолий кустах сладкозвучно сирены поют
Пляжный шансон вперемешку с руладой Григория Лепса.
Солнце погасло. Но яростно плещется море в ушах.
Как нестинарский костёр, обожгла раскалённая галька.
Скользкою рыбой морской выплывает из тела душа,
Машет, прощаясь, хвостом, плавниками: "До встречи, Виталька!"
Вот я чешуйчатой глыбой плыву во всю прыть
Из мезозойских морей разукрашенной жёлтою лодкой.
Падает в воду пророк, мне заданье - его проглотить,
Дабы три ночи, три дня он торчал в моей глотке.
Тут я очнулся...Под чаек пронзительный крик
Плюхалась в сонной водичке размокшей салфеткой медуза.
Где-то вдали, преогромный, как лайнер, белел Моби Дик
И Посейдон бородатый трезубцем чесал ему пузо.
Я завещаю правнукам записки,
Где высказана будет без опаски
Вся правда об Иерониме Босхе.
Художник этот в давние года
Не бедствовал, был весел, благодушен,
Хотя и знал, что может быть повешен
На площади, перед любой из башен,
В знак приближенья Страшного суда.
Однажды Босх привел меня в харчевню.
Едва мерцала толстая свеча в ней.
Горластые гуляли палачи в ней,
Бесстыжим похваляясь ремеслом.
Босх подмигнул мне: "Мы явились, дескать,
Не чаркой стукнуть, не служанку тискать,
А на доске грунтованной на плоскость
Всех расселить в засол или на слом".
Он сел в углу, прищурился и начал:
Носы приплюснул, уши увеличил,
Перекалечил каждого и скрючил,
Их низость обозначил навсегда.
А пир в харчевне был меж тем в разгаре.
Мерзавцы, хохоча и балагуря,
Не знали, что сулит им срам и горе
Сей живописи Страшного суда.
Не догадалась дьяволова паства,
Что честное, веселое искусство
Карает воровство, казнит убийство.
Так это дело было начато.
Мы вышли из харчевни рано утром.
Над городом, озлобленным и хитрым,
Шли только тучи, согнанные ветром,
И загибались медленно в ничто.
Проснулись торгаши, монахи, судьи.
На улице калякали соседи.
А чертенята спереди и сзади
Вели себя меж них как Господа.
Так, нагло раскорячась и не прячась,
На смену людям вылезала нечисть
И возвещала горькую им участь,
Сулила близость Страшного суда.
Художник знал, что Страшный суд напишет,
Пред общим разрушеньем не опешит,
Он чувствовал, что время перепашет
Все кладбища и пепелища все.
Он вглядывался в шабаш беспримерный
На черных рынках пошлости всемирной.
Над Рейном, и над Темзой, и над Марной
Он видел смерть во всей ее красе.
Я замечал в сочельник и на пасху,
Как у картин Иеронима Босха
Толпились люди, подходили близко
И в страхе разбегались кто куда,
Сбегались вновь, искали с ближним сходство,
Кричали: "Прочь! Бесстыдство! Святотатство!"
Во избежанье Страшного суда.
4 января 1957
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
Дизайн: Юлия Кривицкая
Продолжая работу с сайтом, Вы соглашаетесь с использованием cookie и политикой конфиденциальности. Файлы cookie можно отключить в настройках Вашего браузера.
