Эмоционально - глубоко впечатляет!
Только - http://skazanul.ru/trust/krovi-udarenie
В стихах иногда допустима игра с ударениями. Иначе надо требовать исключения "Евгения Онегина" из школьной программы: "МузЫка будет полковая"
Или вот еще пример из Александра нашего Сергеевича:
Я дал ему злата и проклял его
И верного пОзвал раба моего.
("Черная шаль")
Да не только с ударениями, поэт вправе всячески нарушать нормы языка, если считает это необходимым. Поэтическую вольность никто не отменял :)
"К поэтической вольности относятся, например: перенос ударения для сохранения ритма..."
(Википедия)
Ну-да) - Пушкин, Державин, Ломоносов...)
А вольность, почему бы и нет...)
Но, думается - читателю основное это не "права" Поэта, а возможности его мастерства и таланта.
И тут ещё и - любвИ-кровИ...
Не знаю, не знаю. Я могу говорить от имени только одного читателя - себя самого. Что основное для читателя вообще? Во-первых, я не могу решать за других. Во-вторых, читателя вообще не бывает. Одному читателю интересно одно, другому другое. Вас, к примеру, задело "любви-крови", я этого даже не заметил. Поэтому поэт не должен пытаться понять что интересует читателя вообще и плясать под некую дуду общепринятых правил. Он потеряет себя, а это намного хуже, чем потерять читателя. В связке поэт-читатель, поэт ведущий, он лидер, царь, вождь. Если поэт решил, что любви-крови рифма нормальная, значит так оно и есть (в рамках поэзии данного автора, разумеется). Читатель может это принять или не принять - это его право.
Согласна)- Поэт не обязан идти на поводу читательского вкуса, но демонстрируя СВОЙ, добиваться безупречной грамотности исполнения, тем самым - увеличивая число "принявших" его читателей.
Если автор стихотворения неосознанно допустил ошибку, то да, это плохо, автору надо работать над грамотностью. Но, если он сознательно нарушил норму русского языка, то это не безграмотность, это поэтическая вольность.
Вот и читатель притормозит и задумается - это вольность такая Поэтическая или ...
А не хотелось бы, чтоб читатель тормозил своё восприятие на таком блистательном эмоциональном стихотворении...
Так ведь, судя по комментариям, большинство читателей не задумалось. В приведенной Вами ссылке даются исключения: "клясться на кровИ", "храм на кровИ". Исключения ведь не сами собой возникли. Значит для русского языка творить исключения из этой "крОви" или "кровИ" естественно, поэтому маловероятно, что люди будут тормозить при прочтении.
Вот это и удивительно, что не помог никто.
По правилу: (а не по примерам исключения)
"В родительном и дательном падежах – крОви, о крОви" (с) = драться до крОви, родительный падеж.
Слушьте, т-щ Афина Палладовна, что вы вечно какую-то ерунду бужируете? это восстанавливает ваше душевное равновесие?
Может хватит дурочку валять?
Я не уверен, что в данном случае автор нуждался в помощи. Конечно, это точно известно только самой Саре :) Когда в моем последнем стихотворении меня поправил Эш, я не стал спорить со старым редактором (как Эш сам себя называет), а переставил слова. Тогда я действительно ошибся. Но здесь, на месте Сары, я бы не стал ничего менять. По моему скромному мнению, отступление от нормы здесь оправдано.
Вы знаете, я бы тоже - не меняла) -
Оно, даже чуток искажённое - вписывается, и звучит, хотя и несколько иначе - но задушевнее, теплее, немного по-детски, по-дворовому... Может никто больше и не заметит...))
А еще, "драться на крови" созвучно с "клясться на крови")
Не - падежи разные)
Я не про падежи, а про созвучие и смысловую игру.
То есть "драться до крови", я хотел сказать.
Я поняла)
Всё равно автору виднее)
Но я была бы рада любой помощи))
в данном случае правильно до кроВИ- тута сомнений нету, могу доказать как 2Х2
прочитал тута про возражения насчет крОви и кровИ и решил крутануть извилиной)) в данном случае автор сделал правильный( единственно правильный акцент), что касается родительного падежа то он играет против стиха.1) нет кого чего крОви -(то есть элемент отсутствия) а здесь есть(драка), отрицание- вызывает как раз туманное ощущение,2) крОви- есть еще и ассоциация со множественным числом- тоже не годится, драться до первой крОви- ед число.3) аппонент SukinKot уже отметил, что смещение ударения- авторское решение,хорошо или плохо второй вопрос. в данном случае - хорошо.родительный падеж убьет этот честный образ в понимании драться именно в этой связке надо рассматривать до кровИ.И звучание несомненно лучше.(выше) с точки зрения поэзии.Если хотите оспорьте))в поэтическом варианте должно звучать до кроВИ.
Finka, вы крутой)
угу))
Ага, как бульон. И штамповит однако. Шостра, я же лучше, чем ? (волнуеццо в маске Карлсона)
))
ты прекрасен, брат))
Вот. Это правильно! (запахивает пурпурный плащ под сандалии с крылышками)
(нет, не смогу)
словаслова - ?
Прекрасное стихотворение! Спасибо!
Хорошее, очень хорошее, Сара. Знак вопроса в конце, по-моему, не нужен.
до кровИ- оправдано, более чем.(ижвините што влез.))
Серьезные критики, конечно же, с удовольствием в твою любовь-кровь вцепятся и морковью заедят. А я не буду. Ибо сам уверен, что если не злоупотреблять (тем более не употреблять зло) то и ладно. Вот меня недавно прокатили за рифмовку 2-х слов: стекло (оконное) и стекло (по лицу). А мне так это нравится (выложу стих попозже)... А, глядя со стороны, я совсем не скажу, что я без вкуса дядька ). Короче. Забрал я его, Сара.
Пять баллов.
Как уст румяных без улыбки,
Без стилистической ошибки
я речи Сары не люблю
быть может на беду мою
Чтобы оставить комментарий необходимо авторизоваться
Тихо, тихо ползи, Улитка, по склону Фудзи, Вверх, до самых высот!
Здесь, на земле,
где я впадал то в истовость, то в ересь,
где жил, в чужих воспоминаньях греясь,
как мышь в золе,
где хуже мыши
глодал петит родного словаря,
тебе чужого, где, благодаря
тебе, я на себя взираю свыше,
уже ни в ком
не видя места, коего глаголом
коснуться мог бы, не владея горлом,
давясь кивком
звонкоголосой падали, слюной
кропя уста взамен кастальской влаги,
кренясь Пизанской башнею к бумаге
во тьме ночной,
тебе твой дар
я возвращаю – не зарыл, не пропил;
и, если бы душа имела профиль,
ты б увидал,
что и она
всего лишь слепок с горестного дара,
что более ничем не обладала,
что вместе с ним к тебе обращена.
Не стану жечь
тебя глаголом, исповедью, просьбой,
проклятыми вопросами – той оспой,
которой речь
почти с пелен
заражена – кто знает? – не тобой ли;
надежным, то есть, образом от боли
ты удален.
Не стану ждать
твоих ответов, Ангел, поелику
столь плохо представляемому лику,
как твой, под стать,
должно быть, лишь
молчанье – столь просторное, что эха
в нем не сподобятся ни всплески смеха,
ни вопль: «Услышь!»
Вот это мне
и блазнит слух, привыкший к разнобою,
и облегчает разговор с тобою
наедине.
В Ковчег птенец,
не возвратившись, доказует то, что
вся вера есть не более, чем почта
в один конец.
Смотри ж, как, наг
и сир, жлоблюсь о Господе, и это
одно тебя избавит от ответа.
Но это – подтверждение и знак,
что в нищете
влачащий дни не устрашится кражи,
что я кладу на мысль о камуфляже.
Там, на кресте,
не возоплю: «Почто меня оставил?!»
Не превращу себя в благую весть!
Поскольку боль – не нарушенье правил:
страданье есть
способность тел,
и человек есть испытатель боли.
Но то ли свой ему неведом, то ли
ее предел.
___
Здесь, на земле,
все горы – но в значении их узком -
кончаются не пиками, но спуском
в кромешной мгле,
и, сжав уста,
стигматы завернув свои в дерюгу,
идешь на вещи по второму кругу,
сойдя с креста.
Здесь, на земле,
от нежности до умоисступленья
все формы жизни есть приспособленье.
И в том числе
взгляд в потолок
и жажда слиться с Богом, как с пейзажем,
в котором нас разыскивает, скажем,
один стрелок.
Как на сопле,
все виснет на крюках своих вопросов,
как вор трамвайный, бард или философ -
здесь, на земле,
из всех углов
несет, как рыбой, с одесной и с левой
слиянием с природой или с девой
и башней слов!
Дух-исцелитель!
Я из бездонных мозеровских блюд
так нахлебался варева минут
и римских литер,
что в жадный слух,
который прежде не был привередлив,
не входят щебет или шум деревьев -
я нынче глух.
О нет, не помощь
зову твою, означенная высь!
Тех нет объятий, чтоб не разошлись
как стрелки в полночь.
Не жгу свечи,
когда, разжав железные объятья,
будильники, завернутые в платья,
гремят в ночи!
И в этой башне,
в правнучке вавилонской, в башне слов,
все время недостроенной, ты кров
найти не дашь мне!
Такая тишь
там, наверху, встречает златоротца,
что, на чердак карабкаясь, летишь
на дно колодца.
Там, наверху -
услышь одно: благодарю за то, что
ты отнял все, чем на своем веку
владел я. Ибо созданное прочно,
продукт труда
есть пища вора и прообраз Рая,
верней – добыча времени: теряя
(пусть навсегда)
что-либо, ты
не смей кричать о преданной надежде:
то Времени, невидимые прежде,
в вещах черты
вдруг проступают, и теснится грудь
от старческих морщин; но этих линий -
их не разгладишь, тающих как иней,
коснись их чуть.
Благодарю...
Верней, ума последняя крупица
благодарит, что не дал прилепиться
к тем кущам, корпусам и словарю,
что ты не в масть
моим задаткам, комплексам и форам
зашел – и не предал их жалким формам
меня во власть.
___
Ты за утрату
горазд все это отомщеньем счесть,
моим приспособленьем к циферблату,
борьбой, слияньем с Временем – Бог весть!
Да полно, мне ль!
А если так – то с временем неблизким,
затем что чудится за каждым диском
в стене – туннель.
Ну что же, рой!
Рой глубже и, как вырванное с мясом,
шей сердцу страх пред грустною порой,
пред смертным часом.
Шей бездну мук,
старайся, перебарщивай в усердьи!
Но даже мысль о – как его! – бессмертьи
есть мысль об одиночестве, мой друг.
Вот эту фразу
хочу я прокричать и посмотреть
вперед – раз перспектива умереть
доступна глазу -
кто издали
откликнется? Последует ли эхо?
Иль ей и там не встретится помеха,
как на земли?
Ночная тишь...
Стучит башкой об стол, заснув, заочник.
Кирпичный будоражит позвоночник
печная мышь.
И за окном
толпа деревьев в деревянной раме,
как легкие на школьной диаграмме,
объята сном.
Все откололось...
И время. И судьба. И о судьбе...
Осталась только память о себе,
негромкий голос.
Она одна.
И то – как шлак перегоревший, гравий,
за счет каких-то писем, фотографий,
зеркал, окна, -
исподтишка...
и горько, что не вспомнить основного!
Как жаль, что нету в христианстве бога -
пускай божка -
воспоминаний, с пригоршней ключей
от старых комнат – идолища с ликом
старьевщика – для коротанья слишком
глухих ночей.
Ночная тишь.
Вороньи гнезда, как каверны в бронхах.
Отрепья дыма роются в обломках
больничных крыш.
Любая речь
безадресна, увы, об эту пору -
чем я сумел, друг-небожитель, спору
нет, пренебречь.
Страстная. Ночь.
И вкус во рту от жизни в этом мире,
как будто наследил в чужой квартире
и вышел прочь!
И мозг под током!
И там, на тридевятом этаже
горит окно. И, кажется, уже
не помню толком,
о чем с тобой
витийствовал – верней, с одной из кукол,
пересекающих полночный купол.
Теперь отбой,
и невдомек,
зачем так много черного на белом?
Гортань исходит грифелем и мелом,
и в ней – комок
не слов, не слез,
но странной мысли о победе снега -
отбросов света, падающих с неба, -
почти вопрос.
В мозгу горчит,
и за стеною в толщину страницы
вопит младенец, и в окне больницы
старик торчит.
Апрель. Страстная. Все идет к весне.
Но мир еще во льду и в белизне.
И взгляд младенца,
еще не начинавшего шагов,
не допускает таянья снегов.
Но и не деться
от той же мысли – задом наперед -
в больнице старику в начале года:
он видит снег и знает, что умрет
до таянья его, до ледохода.
март – апрель 1970
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.