в каком-то виде этот стих у меня был.
Чуток переписал и подобережил.
Не возбраняется ли?
Я бутылочный крупный осколок,
полированный морем в голыш,
на ладони широкой катаю.
Мне осколок бутылочный дорог...
Молча жду. А ты просто молчишь.
Глупо выглядим. Черт с ним – играю.
Время есть, день мучительно долог.
Можно встать и уйти. Можно просто
подойти и в ладони поймать
рыбки взглядами прыснувших глаз.
Ты – мой клад, мой таинственный остров!
Как тебе мне об этом сказать?
Не решусь я и в тысячный раз –
выйдет глупо и несколько пошло.
Но… молчим. Я с осколком сроднился,
точно с четками старый монах.
Не найдем снова слов, общих снов...
Почему я вчера не напился?
Держит в рамках бессмысленный страх
колебанья моральных основ...
Что за чушь? Я банально смирился.
Заберу изумруда стекляшку,
чтоб проделать в ней дырку сверлом.
Сохраню в ней молчание наше –
пусть впитает его промокашкой.
Буду слушать его я потом,
когда стану значительно старше...
– Ну, пошел я. Давай, обнимашки!
...
Тени фраз и дуэльных молчаний
сохранились в зеленом стекле...
Связку лучших улыбок и смех,
приключения без окончаний
и, конечно же, вкус крем-брюле
промокнул и впитал Оберег -
облегчитель бесплодных страданий,
обличитель тоски на Земле.
Я помню, я стоял перед окном
тяжелого шестого отделенья
и видел парк — не парк, а так, в одном
порядке как бы правильном деревья.
Я видел жизнь на много лет вперед:
как мечется она, себя не зная,
как чаевые, кланяясь, берет.
Как в ящике музыка заказная
сверкает всеми кнопками, игла
у черного шиповика-винила,
поглаживая, стебель напрягла
и выпила; как в ящик обронила
иглою обескровленный бутон
нехитрая механика, защелкав,
как на осколки разлетелся он,
когда-то сотворенный из осколков.
Вот эроса и голоса цена.
Я знал ее, но думал, это фата-
моргана, странный сон, галлюцина-
ция, я думал — виновата
больница, парк не парк в окне моем,
разросшаяся дырочка укола,
таблицы Менделеева прием
трехразовый, намека никакого
на жизнь мою на много лет вперед
я не нашел. И вот она, голуба,
поет и улыбается беззубо
и чаевые, кланяясь, берет.
2
Я вымучил естественное слово,
я научился к тридцати годам
дыханью помещения жилого,
которое потомку передам:
вдохни мой хлеб, «житан» от слова «жито»
с каннабисом от слова «небеса»,
и плоть мою вдохни, в нее зашито
виденье гробовое: с колеса
срывается, по крови ширясь, обод,
из легких вытесняя кислород,
с экрана исчезает фоторобот —
отцовский лоб и материнский рот —
лицо мое. Смеркается. Потомок,
я говорю поплывшим влево ртом:
как мы вдыхали перья незнакомок,
вдохни в своем немыслимом потом
любви моей с пупырышками кожу
и каплями на донышках ключиц,
я образа ее не обезбожу,
я ниц паду, целуя самый ниц.
И я забуду о тебе, потомок.
Солирующий в кадре голос мой,
он только хора древнего обломок
для будущего и охвачен тьмой...
А как же листья? Общим планом — листья,
на улицах ломается комедь,
за ней по кругу с шапкой ходит тристья
и принимает золото за медь.
И если крупным планом взять глазастый
светильник — в крупный план войдет рука,
но тронуть выключателя не даст ей
сокрытое от оптики пока.
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
Дизайн: Юлия Кривицкая
Продолжая работу с сайтом, Вы соглашаетесь с использованием cookie и политикой конфиденциальности. Файлы cookie можно отключить в настройках Вашего браузера.
