Что там выдумывать,
Образы выстроив в ряд,
Просто пора листопадная –
Листья летят.
Сколько к душе не привязывай
Этот листок,
Срок его всё-таки
вышел,
истаял,
истёк.
КОроток день,
И долгА безутешная ночь.
Новая осень –
И гОловы зря не морочь!
Строчки твои, как гвоздОчки
В заборах покинутых дач.
БрОшенку-кошку согрей на груди
И заплачь…
На осеннем берегу
Тихо. Лишь камешек, тронутый звуком
Чьих-то шагов осторожных,
Катится вниз колобком близоруким
Прямо к речному подножью.
Серая рябь голубиным окрасом
Стелется-катится к устью,
И почему-то весенний Саврасов
Вдруг вспоминается с грустью…
Пикник осенний
Вороны каркали картаво,
И небо, как дурная слава,
Змеёй ползло за воротник.
Был быстротечен наш пикник.
Любой напиток быстротечен.
Окончен бал.
Погасли свечи.
Бесстыдно дном влажнели кубки,
А мы тянули наши губки,
Донаслаждаться не успев,
Стихи читая нараспев…
Октябрь
Пришли дожди. Писать хотелось прозу.
Скреблись мыслишки, становились в позу.
Грипп нарастал, по-старому – испанка,
И лист белел, как чистая портянка.
Тележками капусту продавали,
Жирели мышки в сумрачном подвале.
Копились тайны…
Нежности пшеничку
Давно скормила ненасытным птичкам.
Пугали сны, но более – бессонье…
Под ветром тряпка билась на балконе,
Да трепыхалась робкая душа
На древке моего карандаша.
Здесь жил Швейгольц, зарезавший свою
любовницу – из чистой показухи.
Он произнес: «Теперь она в Раю».
Тогда о нем курсировали слухи,
что сам он находился на краю
безумия. Вранье! Я восстаю.
Он был позер и даже для старухи -
мамаши – я был вхож в его семью -
не делал исключения.
Она
скитается теперь по адвокатам,
в худом пальто, в платке из полотна.
А те за дверью проклинают матом
ее акцент и что она бедна.
Несчастная, она его одна
на свете не считает виноватым.
Она бредет к троллейбусу. Со дна
сознания всплывает мальчик, ласки
стыдившийся, любивший молоко,
болевший, перечитывавший сказки...
И все, помимо этого, мелко!
Сойти б сейчас... Но ехать далеко.
Троллейбус полн. Смеющиеся маски.
Грузин кричит над ухом «Сулико».
И только смерть одна ее спасет
от горя, нищеты и остального.
Настанет май, май тыща девятьсот
сего от Р. Х., шестьдесят седьмого.
Фигура в белом «рак» произнесет.
Она ее за ангела, с высот
сошедшего, сочтет или земного.
И отлетит от пересохших сот
пчела, ее столь жалившая.
Дни
пойдут, как бы не ведая о раке.
Взирая на больничные огни,
мы как-то и не думаем о мраке.
Естественная смерть ее сродни
окажется насильственной: они -
дни – движутся. И сын ее в бараке
считает их, Господь его храни.
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.