приятный для слуха набор слов
намного лучше чем неприятный
так шуршит подарочная коробка
сколько всего может поместиться
даже царь-пушка
или весь ракетный комплекс
вдруг взорвется
еще не видно но
для высоты добавь слово иллюминатор
и смотри во все глаза
мы взлетаем
подлая нелетная погода
подлые облака
медведь подлец
наступивший в детстве
подлое ухо слышит гул моторов
не чувствуя ветра
ладно это была не птица
но кто забыл прицепить крылья самолету
………
«Они положили сырой порох, Карл!»
Carpe diem
однако как постарело время
когда-то оно было молодым сумасшедшим
и носилось с криками «поймай меня» по улицам
в смысле carpe diem
державшие его в руках еще помнят
забывая что наслаждение давно им изменило
сейчас время просто дурное
и как все старики не думает молчать
хотя навсегда перестало чувствовать
только призрак Бретона ухает по ночам
куда-то вниз с облезлой парковой елки
на аккуратно подметенную дорожку
Земляки
на холме стоит дом похожий на воздушный корабль
висит над городом никуда не улетая
он здесь родился
притяжение сильнее
в сделанном из самолета кафе развешивают пломбир
пломбир поливают розовым сиропом
по совпадению отсюда начинается Долина Роз
роз там не больше обычного
но и не меньше
это я помню
еще отсюда близко до аэропорта
людям проще
летать по воздуху как лепестки
пока не закончился ветер
Цыганка
счастье цыганка бредущая по дороге
выкради ее голос покуда греется у твоего костра
она уйдет как все цыгане лишь отвернешься подбросить хворост
останови ее смех и спрячь
он все еще звенит дверным колокольчиком в глухую ночь
если развернуть и прислушаться
слушай не открывая
теперь ты бездомный и дверь твоя из ветра
Himmelreich F. N.
над летним садом каждое утро поднимаются лошади
и кружат до захода солнца
в жару от их крыльев спасительная тень и приятный ветерок
у ворот на камне сидит самый воинствующий безбожник
с тех пор как сошел с ума
и смотрит на приближающихся всадников
он может войти но остается
кто-то должен не пропускать людей
Соседские дети
отвернешься ненадолго
и опять смотришь в окно
те же самые соседские дети и коляски
те же самые разговоры
ничего не изменилось
только дети подросли и научились разговаривать
о диатезе и ветрянке
они думали что будут другими
Синее с белым
Моя любовь и любит по-земному,
Как человек умеет полюбить
И облако над улицей знакомой,
И на руке снежинки невесомость,
И венки проступающую нить, –
Все в голубой реке соединить,
Оставить дом и возвратиться к дому.
И удочку к сараю прислонить.
Где каждая птица
В тех землях, где гнезда родят альбатросов,
За розовым полем, где люди как птицы,
Живут и не помнят пролитые слезы,
А розы всего лишь обычные розы,
Дрожат на ветру и роняют ресницы
О всех улетевших навстречу восходу,
Чье сердце о берег чужой разобьется,
Роняют ресницы в соленую воду,
И лица легко осушает им солнце –
Мы встретимся там через море мгновений,
Узнаем свой дом на сиреневом мысе,
Где волны, как память, лежат на ступенях,
Как псы, сторожат и войти не помыслят.
Про меня
Растет трава у дома моего
Прекрасная трава растет на даче
Растет трава и ничего не значит
И про меня не знает ничего
Сергей, я вас теперь люблю, как Айседора Есенина! после третьего шорта на мне придется жениться!
но серьезно, спасибо, неожиданно получилось встрясть
зы(по своим техническим причинам пишу тут)
"Благо" ни разу не тихое, хотя умиротворяющее, как могильный камень
хочется молотка в конце) ветерок неслабый уже есть
А после четвёртого, поди, разведёмся?)Очень хорошие стиши, Наташа, без бла-бла!)
так приятно пролететь ( или проплыть?) где-то между небом и землёй, глядя в иллюминатор, - и разглядеть... ))
ответственным пассажирам вечерние скидки на следующий дирижабль!
вот что значит, приятное слово! ни одна авиакомпания не устоит))
Натали))) иногда мне кажется, что ты- волшебница. ты взмахиваешь волшебной палочкой, и обычные слова сами собой сплетаются в необычные узоры... и в этих узорах каждый зритель видит что-то своё...
замечательные стихи, спасибо тебе
я тебе донесла твою Вишню! теперь снова выбирай) мало ли что там в волшебной шляпе завестись может, сокращать надо на трезвую голову
Все в голубой реке соединить
Оставить дом и возвратиться к дому
И удочку к сараю прислонить
Улов - прекрасный. Согласна с Вишенью, это - волшебство. Спасибо!
на волшебство я тоже согласна) но то ж рыба редкая, обычно только махнувший хвостик успеешь разглядеть... стоишь потом, руками разводишь, показываешь, какой там кашалот проплывал, по идее
мы верим и восторгаемся ) огроменный такой кашалотина )
Наверно я просто устал. Понедельник.
а что вы хотите, я тоже устала, пока дописывала
так то еще свое, а здесь чужое читать и понедельник
спасибо, что зашли, Мирослав
Наконец добралась, могу сесть и спокойно прочесть.
Мне даже показалось, что это мой ветер прилетел к вам, надул стихов и обещал вернуться.
Жаль, баллов нет давно, в карманах пусто, поэтому просто свистну в иллюминатор))
не ветер, а вечер)
"Tемнота вуалью город накрывает"
а может, и тот и другой - и надуло, и накрыло...)) обязательно свистите! спасибо большущее
Все мы в смысле carpe diem - и ты и я и Пруст и немец в Турине и даже Кьеркегор. Только вот еще некоторых из нас пугает и манит дверь из ветра, манит и пугает - какого глагола на данный момент в нас больше, такие и мы, на данный момент.
на данный момент я хочу тебя поздравить со взятием Киева) ты здорово умеешь ловить моменты
и стихотворения! живые стихи, Влад, со своим характером и настроением каждое
отпусти теперь, пусть сами летают))
Браво!!! Я восхищен. Особенно детьми и синим-белым. Это что-то!!! Спасибо.
вот как же я такой комментарий пропустила?..
спасибо!
Чтобы оставить комментарий необходимо авторизоваться
Тихо, тихо ползи, Улитка, по склону Фудзи, Вверх, до самых высот!
Перед нашим окном дом стоит невпопад, а за ним, что важнее всего, каждый вечер горит и алеет закат - я ни разу не видел его. Мне отсюда доступна небес полоса между домом и краем окна - я могу наблюдать, напрягая глаза, как синеет и гаснет она. Отраженным и косвенным миром богат, восстанавливая естество, я хотел бы, однако, увидеть закат без фантазий, как видит его полусонный шофер на изгибе шоссе или путник над тусклой рекой. Но сегодня я узкой был рад полосе, и была она синей такой, что глубокой и влажной казалась она, что вложил бы неверный персты в эту синюю щель между краем окна и помянутым домом. Черты я его, признаюсь, различал не вполне. Вечерами квадраты горят, образуя неверный узор на стене, днем - один грязно-серый квадрат. И подумать, что в нем тоже люди живут, на окно мое мельком глядят, на работу уходят, с работы идут, суп из курицы чинно едят... Отчего-то сегодня привычный уклад, на который я сам не роптал, отраженный и втиснутый в каждый квадрат, мне представился беден и мал. И мне стала ясна Ходасевича боль, отраженная в каждом стекле, как на множество дублей разбитая роль, как покойник на белом столе. И не знаю, куда увести меня мог этих мыслей нерадостных ряд, но внезапно мне в спину ударил звонок и меня тряханул, как разряд.
Мой коллега по службе, разносчик беды, недовольство свое затая, сообщил мне, что я поощрен за труды и направлен в глухие края - в малый город уездный, в тот самый, в какой я и рвался, - составить эссе, элегически стоя над тусклой рекой иль бредя по изгибу шоссе. И добавил, что сам предпочел бы расстрел, но однако же едет со мной, и чтоб я через час на вокзал подоспел с документом и щеткой зубной. Я собрал чемодан через десять минут. До вокзала идти полчаса. Свет проверил и газ, обернулся к окну - там горела и жгла полоса. Синий цвет ее был как истома и стон, как веками вертящийся вал, словно синий прозрачный на синем густом... и не сразу я взгляд оторвал.
Я оставил себе про запас пять минут и отправился бодро назад, потому что решил чертов дом обогнуть и увидеть багровый закат. Но за ним дом за домом в неправильный ряд, словно мысли в ночные часы, заслоняли не только искомый закат, но и синий разбег полосы. И тогда я спокойно пошел на вокзал, но глазами искал высоты, и в прорехах меж крыш находили глаза ярко-синих небес лоскуты. Через сорок минут мы сидели в купе. Наш попутчик мурыжил кроссворд. Он спросил, может, знаем поэта на п и французский загадочный порт. Что-то Пушкин не лезет, он тихо сказал, он сказал озабоченно так, что я вспомнил Марсель, а коллега достал колбасу и сказал: Пастернак. И кругами потом колбасу нарезал на помятом газетном листе, пропустив, как за шторами дрогнул вокзал, побежали огни в темноте. И изнанка Москвы в бледном свете дурном то мелькала, то тихо плыла - между ночью и вечером, явью и сном, как изнанка Уфы иль Орла. Околдованный ритмом железных дорог, переброшенный в детство свое, я смотрел, как в чаю умирал сахарок, как попутчики стелят белье. А когда я лежал и лениво следил, как пейзаж то нырял, то взлетал, белый-белый огонь мне лицо осветил, встречный свистнул и загрохотал. Мертвых фабрик скелеты, село за селом, пруд, блеснувший как будто свинцом, напрягая глаза, я ловил за стеклом, вместе с собственным бледным лицом. А потом все исчезло, и только экран осциллографа тускло горел, а на нем кто-то дальний огнями играл и украдкой в глаза мне смотрел.
Так лежал я без сна то ли час, то ли ночь, а потом то ли спал, то ли нет, от заката экспресс увозил меня прочь, прямиком на грядущий рассвет. Обессиленный долгой неясной борьбой, прикрывал я ладонью глаза, и тогда сквозь стрекочущий свет голубой ярко-синяя шла полоса. Неподвижно я мчался в слепящих лучах, духота набухала в виске, просыпался я сызнова и изучал перфорацию на потолке.
А внизу наш попутчик тихонько скулил, и болталась его голова. Он вчера с грустной гордостью нам говорил, что почти уже выбил средства, а потом машинально жевал колбасу на неблизком обратном пути, чтоб в родимое СМУ, то ли главк, то ли СУ в срок доставить вот это почти. Удивительной командировки финал я сейчас наблюдал с высоты, и в чертах его с легким смятеньем узнал своего предприятья черты. Дело в том, что я все это знал наперед, до акцентов и до запятых: как коллега, ворча, объектив наведет - вековечить красу нищеты, как запнется асфальт и начнутся грунты, как пельмени в райпо завезут, а потом, к сентябрю, пожелтеют листы, а потом их снега занесут. А потом ноздреватым, гнилым, голубым станет снег, узловатой водой, влажным воздухом, ветром апрельским больным, растворенной в эфире бедой. И мне деньги платили за то, что сюжет находил я у всех на виду, а в орнаменте самых банальных примет различал и мечту и беду. Но мне вовсе не надо за тысячи лье в наутилусе этом трястись, наблюдать с верхней полки в казенном белье сквозь окошко вселенскую слизь, потому что - опять и опять повторю - эту бедность, и прелесть, и грусть, как листы к сентябрю, как метель к ноябрю, знаю я наперед, наизусть.
Там трамваи, как в детстве, как едешь с отцом, треугольный пакет молока, в небесах - облака с человечьим лицом, с человечьим лицом облака. Опрокинутым лесом древесных корней щеголяет обрыв над рекой - назови это родиной, только не смей легкий прах потревожить ногой. И какую пластинку над ним ни крути, как ни морщись, покуда ты жив, никогда, никогда не припомнишь мотив, никогда не припомнишь мотив.
Так я думал впотьмах, а коллега мой спал - не сипел, не свистел, не храпел, а вчера-то гордился, губу поджимал, говорил - предпочел бы расстрел. И я свесился, в морду ему заглянул - он лежал, просветленный во сне, словно он понял всё, всех простил и заснул. Вид его не понравился мне. Я спустился - коллега лежал не дышал. Я на полку напротив присел, и попутчик, свернувшись, во сне заворчал, а потом захрапел, засвистел... Я сидел и глядел, и усталость - не страх! - разворачивалась в глубине, и иконопись в вечно брюзжащих чертах прояснялась вдвойне и втройне. И не мог никому я хоть чем-то помочь, сообщить, умолчать, обмануть, и не я - машинист гнал экспресс через ночь, но и он бы не смог повернуть.
Аппарат зачехленный висел на крючке, три стакана тряслись на столе, мертвый свет голубой стрекотал в потолке, отражаясь, как нужно, в стекле. Растворялась час от часу тьма за окном, проявлялись глухие края, и бесцельно сквозь них мы летели втроем: тот живой, этот мертвый и я. За окном проступал серый призрачный ад, монотонный, как топот колес, и березы с осинами мчались назад, как макеты осин и берез. Ярко-розовой долькой у края земли был холодный ландшафт озарен, и дорога вилась в светло-серой пыли, а над ней - стая черных ворон.
А потом все расплылось, и слиплись глаза, и возникла, иссиня-черна, в белых искорках звездных - небес полоса между крышей и краем окна. Я тряхнул головой, чтоб вернуть воронье и встречающий утро экспресс, но реальным осталось мерцанье ее на поверхности век и небес.
Я проспал, опоздал, но не все ли равно? - только пусть он останется жив, пусть он ест колбасу или смотрит в окно, мягкой замшею трет объектив, едет дальше один, проклиная меня, обсуждает с соседом средства, только пусть он дотянет до места и дня, только... кругом пошла голова.
Я ведь помню: попутчик, печален и горд, утверждал, что согнул их в дугу, я могу ведь по клеточке вспомнить кроссворд... нет, наверно, почти что могу. А потом... может, так и выходят они из-под опытных рук мастеров: на обратном пути через ночи и дни из глухих параллельных миров...
Cын угрюмо берет за аккордом аккорд. Мелят время стенные часы. Мастер смотрит в пространство - и видит кроссворд сквозь стакан и ломоть колбасы. Снова почерк чужой по слогам разбирать, придавая значенья словам (ироничная дочь ироничную мать приглашает к раскрытым дверям). А назавтра редактор наденет очки, все проверит по несколько раз, усмехнется и скажет: "Ну вы и ловки! Как же это выходит у вас?" Ну а мастер упрется глазами в паркет и редактору, словно врагу, на дежурный вопрос вновь ответит: "Секрет - а точнее сказать не могу".
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.