|
|
Сегодня 22 декабря 2025 г.
|
Цинизм опасен прежде всего потому, что он возводит злобу в добродетель (Андре Моруа)
Поэзия
Все произведения Избранное - Серебро Избранное - ЗолотоК списку произведений
СПАСЕНИЕ НА ВОДАХ | Случается так, что язык случившихся историй
утрачивается вместе с самими историями.
Но иногда замыкается круг —
так вулканическая порода, обкатанная морем,
опускается на дно,
цементируется давлением воды,
снова поднимается на поверхность
и снова обкатывается морем.
… Тебе было 34, мне — 18.
Мы обладали общей молодостью,
общим солнцем, общим морем —
и разными языками.
Но он был не нужен — общий язык слов,
ведь у нас был язык любви.
Ты преподавал древнегреческий —
мёртвый язык,
а я не читала «Илиаду» даже в переводе.
Ты смеялся надо мной:
— Юлья, —
о, это было сложно для тебя, выговорить моё имя! —
прочти-ка мне на своём варварском наречии
перечень кораблей! Да-да, вот отсюда —
«Мчися, обманчивый Сон, к кораблям быстроходным ахеян…»
(в университетской библиотеке ты нашёл для меня
томик Гомера в переводе Гнедича.)
— Антоний, —
катала я на языке тёплый камешек твоего имени, —
я прочту эту книгу целиком к Новому году,
а список кораблей выучу наизусть.
— Конечно, прочтёшь, конечно, выучишь, —
отвечал ты, —
о чём же ещё можно думать в новогоднюю ночь, как не о Гомере!
Ты ведь прилетишь? Скажи сейчас, ты прилетишь?..
Конечно же, я не прочла и не выучила.
Конечно же, я прилетела.
Новый год мы встретили в компании твоих коллег по университету,
а вечером 1 января вдвоём уехали на побережье.
2 января 1994 года запомнилось шквалистым ветром —
и, как потом рассказывали люди,
шестибалльным штормом.
Было холодно.
Я куталась в лефкарийскую шаль твоей бабушки —
твой подарок,
пила подогретое вино —
и наотрез отказалась от прогулки к морю.
— Юлья, но ты никогда не видела зимнего моря!
— Зато я вижу зимнего тебя,
иди, я подожду дома.
…Больше я никогда не приезжала к тебе зимой.
Только летом.
За 25 лет я спасла двух человек —
так мало, но всё же! —
русскую девушку,
у которой свело ноги судорогой в километре от берега,
и английскую старушку —
она упала на колени на линии прибоя,
в спину ей ударяли волны,
старая леди под собственным весом погружалась глубже в песок
и никак не могла подняться.
Зимнее море — смерть.
Летнее море — надежда на жизнь.
Я спасала их молча.
У спасения нет языка.
Спасению не нужен язык.
Трижды в день я выходила в море —
два километра от берега,
два километра к берегу.
Трижды в день я приходила к тебе —
но приходилось ждать.
К тебе шли и шли новоприбывшие туристы,
рассматривали твоё лицо,
шевелили губами,
пытаясь прочесть твоё имя —
и я не могла укрыть тебя от полуденного солнца,
впрочем, оно было для тебя привычным.
Но когда стояло ненастье
и брызги волн долетали до тебя,
я утирала ладонями эти слёзы моря с твоего лица.
Ночью же я просто сидела рядом
и говорила, говорила, говорила
на своём варварском наречии с тобой, Антоний,
смотрела в твои близорукие глаза,
аккуратно трогала кончиками пальцев шапку твоих кудрявых волос
на овальном портрете,
а в десяти шагах от твоей могилы
бормотало никогда не спящее море.
Я не могла заставить себя прочесть «Илиаду».
И только когда в моей жизни появился он —
поэт, выпускник литературного института
(а кто же ещё мог в ней появиться,
ведь я сама написала к тому времени две книги стихов —
и ни одного о тебе, Антоний,
ибо даже имени твоего я не могла доверить бумаге),
только тогда я взяла в руки новую,
специально купленную книгу Гомера
(ту, библиотечную,
я оставила на прикроватном столике в твоей квартире).
/ «Если бы десять имел языков я и десять гортаней,
Если б имел неслабеющий голос и медные перси…» /
Ни в десять языков, ни в десять гортаней —
я не смогла рассказать ему о тебе, Антоний.
Может быть, просто не успела,
как знать.
Я называла его Ромео —
созвучия влекли,
а книжные драмы представлялись такими безопасными!
Его девушка была моложе на 16 лет —
на те самые 16 лет, что я была младше тебя, Антоний! —
мы же с ним оказались ровесниками.
У нас не было ни моря, ни солнца,
но мы говорили на одном — электронном — языке,
помноженном на привычку рифмовать.
Ты не знаешь, Антоний, как всё изменилось за 25 лет!
Когда я пишу — «мы говорили на одном языке»,
это значит, что мы писали на одном языке.
Буквы складывались в слова,
слова в предложения,
предложения в текст —
текст написать жизнь написать текст —
и всё это на экране компьютера.
Сейчас они другие, компьютеры —
лёгкие, переносные.
Даже в телефонных аппаратах есть компьютеры,
а в них — интернет.
Написал письмо —
человек на другом конце света его тут же прочёл.
И ответил.
Или — не ответил.
Мы, Ромео и я,
успешно писали свою историю —
каждое моё утро начиналось с его приветствия,
каждый его день завершался моим пожеланием доброй ночи.
Моя вина, что я шагнула с экрана в реальный мир —
мир трёх городов,
мир ожидания коротких встреч между тремя городами.
Наша вина, что в этом реальном мире
мы не смогли говорить живыми словами,
мы умели слагать только электронные песни —
песни любви
и, как оказалось, не менее яростные песни войны.
/ «Подняли бой, и кругом зазвучали оружия ратных…» /
Но люди есть люди.
Даже подавляя в себе людей
и взращивая пишущие машины,
мы не смогли убить древние инстинкты,
в нас звучали отголоски древних языков,
в нас горели всполохи древних костров.
/ «Дай мне любви, Афродита, дай мне тех сладких желаний,
коими ты покоряешь сердца и бессмертных и смертных…» /
...Помнишь, Ромео, ту монетку с Ломоносовым,
которую тебе дали на сдачу в кофейне?
Ты подарил её мне перед своим творческим вечером,
но позабыл сказать,
что на вечер придёт и она, твоя юная подруга.
Как я бежала по холодным улицам твоего города,
размазывая по щекам то ли слёзы,
то ли тающий снег —
опять зима, опять зима!
/ «Скроем в сердца и заставим безмолвствовать горести наши…» /
Тогда ты вернул меня,
и мы — я и твоя ничего не подозревающая (?) подруга —
сидели уже в другой кофейне по разные стороны от тебя.
Я избегала твоего взгляда,
ты нервничал,
беспрестанно вертел в руках мой телефон
(полный нашими словами и фотографиями,
тобой и моей любовью к тебе).
— Мы поговорим с тобой позже, в наше время, да? —
Ромео никогда не называл меня по имени,
будто боялся его произнести.
С этим вообще были сложности – с «произнести».
У Ромео и его подруги — тоже.
— Я не знаю, как от неё теперь избавиться! —
кричал он мне в лицо спустя два месяца.
Я слушала и думала, что и я не знаю,
как избавиться от неё —
от двадцатипятилетней привычки спасать.
Да и как спасать — не знаю.
Я умела спасать тонущих,
но Ромео не заходил в воду —
он не любил — и боялся? — большой воды.
Он стоял передо мной посреди маленькой улочки
в чужом нам обоим городе на долгой реке,
и сердце моё сжималось от жалости и любви к нему.
Спасать его от неё?
Её от него?
Себя от них обоих?
… Я разделила с ним кров, стол и постель.
Те простые вещи,
которые я когда-то делила с тобой, Антоний.
Что было дальше?
/ «…тяжкая грусть поразила, грусть безотрадная…» /
Ромео решил расстаться со своей девушкой,
но сообщил мне —
глядя не в глаза, а в экран компьютера —
что у него трудный период
и строить новые отношения в реальном мире он всё же не готов.
Сухо, скупо,
будто выписал уведомление на канцелярском бланке —
уведомление из ведомства любви,
если такое существует.
Я не знаю, как рассказать тебе, Антоний, чтобы ты понял —
как два человека сломали любовь,
нажимая на клавиши компьютеров и телефонов.
/ «Нам обоим легко насказать оскорблений взаимных
столько, что тяжести их не подымет корабль стоскамейный,
гибок язык человека; речей для него изобильно
всяких; поле для слов и сюда и туда беспредельно…» /
Я не знаю, как рассказать тебе, чтобы ты понял,
ибо я сама не понимаю —
но Ромео в ответ на мою просьбу о помощи —
о спасении? —
перестал читать мои сообщения
(так сейчас называются письма, Антоний)
и замолчал сам,
а через несколько дней я увидела в интернете
фотографии его и его подруги на пикнике —
они улыбались, глядя в камеру.
Вместе.
Дождевые капли забрызгали экранчик моего телефона,
но эти слёзы я уже не утирала.
… Позвонить?
Что ты, Антоний, сегодня редко говорят по телефону,
тем более — что я могла сказать ещё сверх написанного?..
/ «…кто на душе сокрывает одно, говорит же другое…» /
Может, это и хорошо,
что люди расстаются вот так —
не видя слёз друг друга,
или не видя равнодушия на лице любимого человека.
Вроде как вообще не расстаются.
Вроде как их не было вообще — ни людей, ни любви.
Представляешь, Антоний, меня не было...
А могло ли быть иначе,
если и мы с тобой не расставались,
если и мы с тобой не прощались,
если и ты не видел слёз на лице моём?
/ «Плачем мёртвого ты не подымешь, но горе своё лишь умножишь…» /
… Монетку с Ломоносовым
(Ломоносов почти что Гомер моего варварского наречия —
«лотушание» сквозь времена)
я бросила в море за твоей, Антоний, спиной,
когда приехала к тебе за прощением — и спасением.
Примета такая —
бросить монетку, чтобы вернуться снова.
Я, конечно, вернусь —
я буду возвращаться год за годом,
сколько их мне отпущено —
здесь моё спасение,
здесь моё море,
здесь моя зима и моё лето,
здесь мой зиккурат.
Ты же никогда не вернёшься,
но никогда меня не покинешь
и никогда не солжёшь мне ни на одном языке мира,
Неофитос Антоний Пуллоу
погибший 2.01.1994 года
при спасении английского туриста во время шторма
Июнь, 2019 г.
Фамагуста, Кипр.
#переведименя | |
Ваши комментарииЧтобы оставить комментарий необходимо авторизоваться |
Тихо, тихо ползи, Улитка, по склону Фудзи, Вверх, до самых высот!
Кобаяси Исса
Авторизация
Камертон
1
Приснился раз, бог весть с какой причины,
Советнику Попову странный сон:
Поздравить он министра в именины
В приемный зал вошел без панталон;
Но, впрочем, не забыто ни единой
Регалии; отлично выбрит он;
Темляк на шпаге; всё по циркуляру —
Лишь панталон забыл надеть он пару.
2
И надо же случиться на беду,
Что он тогда лишь свой заметил иромах,
Как уж вошел. «Ну, — думает, — уйду!»
Не тут-то было! Уж давно в хоромах.
Народу тьма; стоит он на виду,
В почетном месте; множество знакомых
Его увидеть могут на пути —
«Нет, — он решил, — нет, мне нельзя уйти!
3
А вот я лучше что-нибудь придвину
И скрою тем досадный мой изъян;
Пусть верхнюю лишь видят половину,
За нижнюю ж ответит мне Иван!»
И вот бочком прокрался он к камину
И спрятался по пояс за экран.
«Эх, — думает, — недурно ведь, канальство!
Теперь пусть входит высшее начальство!»
4
Меж тем тесней всё становился круг
Особ чиновных, чающих карьеры;
Невнятный в аале раздавался звук;
И все принять свои старались меры,
Чтоб сразу быть замеченными. Вдруг
В себя втянули животы курьеры,
И экзекутор рысью через зал,
Придерживая шпагу, пробежал.
5
Вошел министр. Он видный был мужчина,
Изящных форм, с приветливым лицом,
Одет в визитку: своего, мол, чина
Не ставлю я пред публикой ребром.
Внушается гражданством дисциплина,
А не мундиром, шитым серебром,
Всё зло у нас от глупых форм избытка,
Я ж века сын — так вот на мне визитка!
6
Не ускользнул сей либеральный взгляд
И в самом сне от зоркости Попова.
Хватается, кто тонет, говорят,
За паутинку и за куст терновый.
«А что, — подумал он, — коль мой наряд
Понравится? Ведь есть же, право слово,
Свободное, простое что-то в нем!
Кто знает! Что ж! Быть может! Подождем!»
7
Министр меж тем стан изгибал приятно:
«Всех, господа, всех вас благодарю!
Прошу и впредь служить так аккуратно
Отечеству, престолу, алтарю!
Ведь мысль моя, надеюсь, вам понятна?
Я в переносном смысле говорю:
Мой идеал полнейшая свобода —
Мне цель народ — и я слуга народа!
8
Прошло у нас то время, господа, —
Могу сказать; печальное то время, —
Когда наградой пота и труда
Был произвол. Его мы свергли бремя.
Народ воскрес — но не вполне — да, да!
Ему вступить должны помочь мы в стремя,
В известном смысле сгладить все следы
И, так сказать, вручить ему бразды.
9
Искать себе не будем идеала,
Ни основных общественных начал
В Америке. Америка отстала:
В ней собственность царит и капитал.
Британия строй жизни запятнала
Законностью. А я уж доказал:
Законность есть народное стесненье,
Гнуснейшее меж всеми преступленье!
10
Нет, господа! России предстоит,
Соединив прошедшее с грядущим,
Создать, коль смею выразиться, вид,
Который называется присущим
Всем временам; и, став на свой гранит,
Имущим, так сказать, и неимущим
Открыть родник взаимного труда.
Надеюсь, вам понятно, господа?»
11
Раадался в зале шепот одобренья,
Министр поклоном легким отвечал,
И тут же, с видом, полным снисхожденья,
Он обходить обширный начал зал:
«Как вам? Что вы? Здорова ли Евгенья
Семеновна? Давно не заезжал
Я к вам, любезный Сидор Тимофеич!
Ах, здравствуйте, Ельпидифор Сергеич!»
12
Стоял в углу, плюгав и одинок,
Какой-то там коллежский регистратор.
Он и к тому, и тем не пренебрег:
Взял под руку его: «Ах, Антипатор
Васильевич! Что, как ваш кобелек?
Здоров ли он? Вы ездите в театор?
Что вы сказали? Всё болит живот?
Aх, как мне жаль! Но ничего, пройдет!»
13
Переходя налево и направо,
Свои министр так перлы расточал;
Иному он подмигивал лукаво,
На консоме другого приглашал
И ласково смотрел и величаво.
Вдруг на Попова взор его упал,
Который, скрыт экраном лишь по пояс,
Исхода ждал, немного беспокоясь.
14
«Ба! Что я вижу! Тит Евсеич здесь!
Так, так и есть! Его мы точность знаем!
Но отчего ж он виден мне не весь?
И заслонен каким-то попугаем?
Престранная выходит это смесь!
Я любопытством очень подстрекаем
Увидеть ваши ноги... Да, да, да!
Я вас прошу, пожалуйте сюда!»
15
Колеблясь меж надежды и сомненья:
Как на его посмотрят туалет, —
Попов наружу вылез. В изумленье
Министр приставил к глазу свой дорнет.
«Что это? Правда или наважденье?
Никак, на вас штанов, любезный, нет?» —
И на чертах изящно-благородных
Гнев выразил ревнитель прав народных.
16
«Что это значит? Где вы рождены?
В Шотландии? Как вам пришла охота
Там, за экраном снять с себя штаны?
Вы начитались, верно, Вальтер Скотта?
Иль классицизмом вы заражены?
И римского хотите патриота
Изобразить? Иль, боже упаси,
Собой бюджет представить на Руси?»
17
И был министр еще во гневе краше,
Чем в милости. Чреватый от громов
Взор заблестел. Он продолжал: «Вы наше
Доверье обманули. Много слов
Я тратить не люблю». — «Ва-ва-ва-ваше
Превосходительство! — шептал Попов. —
Я не сымал... Свидетели курьеры,
Я прямо так приехал из квартеры!»
18
«Вы, милостивый, смели, государь,
Приехать так? Ко мне? На поздравленье?
В день ангела? Безнравственная тварь!
Теперь твое я вижу направленье!
Вон с глаз моих! Иль нету — секретарь!
Пишите к прокурору отношенье:
Советник Тит Евсеев сын Попов
Все ниспровергнуть власти был готов.
19
Но, строгому благодаря надзору
Такого-то министра — имярек —
Отечество спаслось от заговору
И нравственность не сгинула навек.
Под стражей ныне шлется к прокурору
Для следствия сей вредный человек,
Дерзнувший снять публично панталоны.
Да поразят преступника законы!
20
Иль нет, постойте! Коль отдать под суд,
По делу выйти может послабленье,
Присяжные-бесштанники спасут
И оправдают корень возмущенья;
Здесь слишком громко нравы вопиют —
Пишите прямо в Третье отделенье:
Советник Тит Евсеев сын Попов
Все ниспровергнуть власти был готов.
21
Он поступил законам так противно,
На общество так явно поднял меч,
Что пользу можно б административно
Из неглиже из самого извлечь.
Я жертвую агентам по две гривны,
Чтобы его — но скрашиваю речь, —
Чтоб мысли там внушить ему иные.
Затем ура! Да здравствует Россия!»
22
Министр кивнул мизинцем. Сторожа
Внезапно взяли под руки Попова.
Стыдливостью его не дорожа,
Они его от Невского, Садовой,
Средь смеха, крика, чуть не мятежа,
К Цепному мосту привели, где новый
Стоит, на вид весьма красивый, дом,
Своим известный праведным судом.
23
Чиновник по особым порученьям,
Который их до места проводил,
С заботливым Попова попеченьем
Сдал на руки дежурному. То был
Во фраке муж, с лицом, пылавшим рвеньем,
Со львиной физьономией, носил
Мальтийский крест и множество медалей,
И в душу взор его влезал всё далей.
24
В каком полку он некогда служил,
В каких боях отличен был как воин,
За что свой крест мальтийский получил
И где своих медалей удостоен —
Неведомо. Ехидно попросил
Попова он, чтобы тот был спокоен,
С улыбкой указал ему на стул
И в комнату соседнюю скользнул.
25
Один оставшись в небольшой гостиной,
Попов стал думать о своей судьбе:
«А казус вышел, кажется, причинный!
Кто б это мог вообразить себе?
Попался я в огонь, как сноп овинный!
Ведь искони того еще не бе,
Чтобы меня кто в этом виде встретил,
И как швейцар проклятый не заметил!»
26
Но дверь отверзлась, и явился в ней
С лицом почтенным, грустию покрытым,
Лазоревый полковник. Из очей
Катились слезы по его ланитам.
Обильно их струящийся ручей
Он утирал платком, узором шитым,
И про себя шептал: «Так! Это он!
Таким он был едва лишь из пелён!
27
О юноша! — он продолжал, вздыхая
(Попову было с лишком сорок лет), —
Моя душа для вашей не чужая!
Я в те года, когда мы ездим в свет,
Знал вашу мать. Она была святая!
Таких, увы! теперь уж боле нет!
Когда б она досель была к вам близко,
Вы б не упали нравственно так низко!
28
Но, юный друг, для набожных сердец
К отверженным не может быть презренья,
И я хочу вам быть второй отец,
Хочу вам дать для жизни наставленье.
Заблудших так приводим мы овец
Со дна трущоб на чистый путь спасенья.
Откройтесь мне, равно как на духу:
Что привело вас к этому греху?
29
Конечно, вы пришли к нему не сами,
Характер ваш невинен, чист и прям!
Я помню, как дитёй за мотыльками
Порхали вы средь кашки по лугам!
Нет, юный друг, вы ложными друзьями
Завлечены! Откройте же их нам!
Кто вольнодумцы? Всех их назовите
И собственную участь облегчите!
30
Что слышу я? Ни слова? Иль пустить
Уже успело корни в вас упорство?
Тогда должны мы будем приступить
Ко строгости, увы! и непокорство,
Сколь нам ни больно, в вас искоренить!
О юноша! Как сердце ваше черство!
В последний раз: хотите ли всю рать
Завлекших вас сообщников назвать?»
31
К нему Попов достойно и наивно:
«Я, господин полковник, я бы вам
Их рад назвать, но мне, ей-богу, дивно...
Возможно ли сообщничество там,
Где преступленье чисто негативно?
Ведь панталон-то не надел я сам!
И чем бы там меня вы ни пугали —
Другие мне, клянусь, не помогали!»
32
«Не мудрствуйте, надменный санкюлот!
Свою вину не умножайте ложью!
Сообщников и гнусный ваш комплот
Повергните к отечества подножью!
Когда б вы знали, что теперь вас ждет,
Вас проняло бы ужасом и дрожью!
Но дружбу вы чтоб ведали мою,
Одуматься я время вам даю!
33
Здесь, на столе, смотрите, вам готово
Достаточно бумаги и чернил:
Пишите же — не то, даю вам слово:
Чрез полчаса вас изо всех мы сил...«»
Тут ужас вдруг такой объял Попова,
Что страшную он подлость совершил:
Пошел строчить (как люди в страхе гадки!)
Имен невинных многие десятки!
34
Явились тут на нескольких листах:
Какой-то Шмидт, два брата Шулаковы,
Зерцалов, Палкин, Савич, Розенбах,
Потанчиков, Гудям-Бодай-Корова,
Делаверганж, Шульгин, Страженко, Драх,
Грай-Жеребец, Бабиов, Ильин, Багровый,
Мадам Гриневич, Глазов, Рыбин, Штих,
Бурдюк-Лишай — и множество других.
35
Попов строчил сплеча и без оглядки,
Попались в список лучшие друзья;
Я повторю: как люди в страхе гадки —
Начнут как бог, а кончат как свинья!
Строчил Попов, строчил во все лопатки,
Такая вышла вскоре ектенья,
Что, прочитав, и сам он ужаснулся,
Вскричал: «Фуй! Фуй!» задрыгал —
и проснулся.
36
Небесный свод сиял так юн я нов,
Весенний день глядел в окно так весел,
Висела пара форменных штанов
С мундиром купно через спинку кресел;
И в радости уверился Попов,
Что их Иван там с вечера повесил, —
Одним скачком покинул он кровать
И начал их в восторге надевать.
37
«То был лишь сон! О, счастие! О, радость!
Моя душа, как этот день, ясна!
Не сделал я Бодай-Корове гадость!
Не выдал я агентам Ильина!
Не наклепал на Савича! О, сладость!
Мадам Гриневич мной не предана!
Страженко цел, и братья Шулаковы
Постыдно мной не ввержены в оковы!»
38
Но ты, никак, читатель, восстаешь
На мой рассказ? Твое я слышу мненье:
Сей анекдот, пожалуй, и хорош,
Но в нем сквозит дурное направленье.
Всё выдумки, нет правды ни на грош!
Слыхал ли кто такое обвиненье,
Что, мол, такой-то — встречен без штанов,
Так уж и власти свергнуть он готов?
39
И где такие виданы министры?
Кто так из них толпе кадить бы мог?
Я допущу: успехи наши быстры,
Но где ж у нас министер-демагог?
Пусть проберут все списки и регистры,
Я пять рублей бумажных дам в залог;
Быть может, их во Франции немало,
Но на Руси их нет — и не бывало!
40
И что это, помилуйте, за дом,
Куда Попов отправлен в наказанье?
Что за допрос? Каким его судом
Стращают там? Где есть такое зданье?
Что за полковник выскочил? Во всем,
Во всем заметно полное незнанье
Своей страны обычаев и лиц,
Встречаемое только у девиц.
41
А наконец, и самое вступленье:
Ну есть ли смысл, я спрашиваю, в том,
Чтоб в день такой, когда на поздравленье
К министру все съезжаются гуртом,
С Поповым вдруг случилось помраченье
И он таким оделся бы шутом?
Забыться может галстук, орден, пряжка —
Но пара брюк — нет, это уж натяжка!
42
И мог ли он так ехать? Мог ли в зал
Войти, одет как древние герои?
И где резон, чтоб за экран он стал,
Никем не зрим? Возможно ли такое?
Ах, батюшка-читатель, что пристал?!
Я не Попов! Оставь меня в покое!
Резон ли в этом или не резон —
Я за чужой не отвечаю сон!
|
|