То ж, что мы живем безумной, вполне безумной, сумасшедшей жизнью, это не слова, не сравнение, не преувеличение, а самое простое утверждение того, что есть
Раз овечка, два овечка, три — огромная овца.
В доме тихо, ни словечка. Ночь касается лица.
Подтыкает одеяло, гонит серого волчка,
а потом из тьмы устало смотрит глазом ночника.
Мерно тикает часами, машет веткой за окном.
Лёгким облаком касаний заполняет спящий дом.
Искривляется пространство, время будто мчится вспять.
Сны — как взятки в преферансе, хорошо бы прикуп знать,
знать что ночь играет честно с подсознанием моим.
Я ребенок. Я невеста. Не с любимым, а с другим.
Снится старый дом с крылечком, и родители, и сад.
Три кудрявые овечки бродят, что-то говорят.
Ходит пиковая дама к нам на чай и на десерт
в черной шелковой пижаме. Вроде карта, вроде — нет.
Иногда приснится имя. Я его произношу
тихо, шепотом, интимно. Им живу, люблю, дышу.
А потом опять овечки топчут память и кровать.
Утро доброе лепечет: время глазки открывать!
Будто пёрышком, по векам гладит с негой в унисон.
Будь же, утро, человеком: пусть доснится этот сон!
Обступает меня тишина,
предприятие смерти дочернее.
Мысль моя, тишиной внушена,
порывается в небо вечернее.
В небе отзвука ищет она
и находит. И пишет губерния.
Караоке и лондонский паб
мне вечернее небо навеяло,
где за стойкой услужливый краб
виски с пивом мешает, как велено.
Мистер Кокни кричит, что озяб.
В зеркалах отражается дерево.
Миссис Кокни, жеманясь чуть-чуть,
к микрофону выходит на подиум,
подставляя колени и грудь
популярным, как виски, мелодиям,
норовит наготою сверкнуть
в подражании дивам юродивом
и поёт. Как умеет поёт.
Никому не жена, не метафора.
Жара, шороху, жизни даёт,
безнадежно от такта отстав она.
Или это мелодия врёт,
мстит за рано погибшего автора?
Ты развей моё горе, развей,
успокой Аполлона Есенина.
Так далёко не ходит сабвей,
это к северу, если от севера,
это можно представить живей,
спиртом спирт запивая рассеяно.
Это западных веяний чад,
год отмены катушек кассетами,
это пение наших девчат,
пэтэушниц Заставы и Сетуни.
Так майлав и гудбай горячат,
что гасить и не думают свет они.
Это всё караоке одне.
Очи карие. Вечером карие.
Утром серые с чёрным на дне.
Это сердце моё пролетарии
микрофоном зажмут в тишине,
беспардонны в любом полушарии.
Залечи мою боль, залечи.
Ровно в полночь и той же отравою.
Это белой горячки грачи
прилетели за русскою славою,
многим в левую вложат ключи,
а Модесту Саврасову — в правую.
Отступает ни с чем тишина.
Паб закрылся. Кемарит губерния.
И становится в небе слышна
песня чистая и колыбельная.
Нам сулит воскресенье она,
и теперь уже без погребения.
1995
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
Дизайн: Юлия Кривицкая
Продолжая работу с сайтом, Вы соглашаетесь с использованием cookie и политикой конфиденциальности. Файлы cookie можно отключить в настройках Вашего браузера.
