У меня внутри – два скелета с бирками, две двойняшки с привкусом аскорбинки, – друг на дружку хрящиком хрипло цыкают, мураших, отловленных с тёмной спинки, собирают в горсточки да бросаются, тишиной грозятся, как небо – громом… Двустаночница, кукла-многостаканница, я привыкла – не может быть по-другому: мою левую, в белое загорелку, мою белочку спиртовой амплитуды, дерёт правая – дура-ханжа-не-целка, как одну из тутси – деревня хуту.
Стрептоцидный соус, как для сациви, стометровка – в треморе да чечётке… На простуднике градусном мало цифр, правда, это, милые, не почётно – дефицитный товар, шизофреник-гений, краснокнижье в кривой рецептуре мозга… Синяки, ползущие от коленей к сонным венам, глотающим гнилой воздух, словно соску, – вот изнутри и бьётесь, лень признаться: всего-то – что вам сквозит.
Никакой не антияпонский кодекс.
Никакой не внутренний геноцид.
Никаких ООНов и миротворцев – сами стройте пластиковую зашторку.
Два плюющих ядом двойных колодца,
два напева хлорки.
*
Холотропная химия воздуха. Хоррор-хиты
из экрана разят в междуглазье химерой-перчаткой.
На обгрыженных хлоркой ладонях – чернильный хитин,
как забытая сверху – пусть явная, но ведь взрывчатка.
Её некто закладывал – нет, не одна из двух нект,
ни одна из двух «не», отрицающих сущность запрета
отрицать, отторгать, отстранять свой зеркальный конспект,
свой условенный фильтр меж смолой и золой в сигарете.
Её некта придумала. В страшной надежде на взрыв.
Разделив инфузорьей-босячкой себя на босячек
разнородный сдыхающий мыслей и нервов массив –
воевитое месиво жил желатина, карпаччо
слабоволия, детскости вялый поникший укроп…
Но укроп над губой, словно усик-ребёнок гормона,
подтверждает, что взрыва не будет – божественный коп
растирает чернила загаром и ватным тампоном
протирает кресты на запястьях…
И некта в сердцах
бессердечными каплями плюнет в раскрытый задачник,
и, как мячик, отбросив двойняшек в беспамять-рюкзак,
разревётся, как некты не плачут. Как женщины – плачут.
До сих пор, вспоминая твой голос, я прихожу
в возбужденье. Что, впрочем, естественно. Ибо связки
не чета голой мышце, волосу, багажу
под холодными буркалами, и не бздюме утряски
вещи с возрастом. Взятый вне мяса, звук
не изнашивается в результате тренья
о разряженный воздух, но, близорук, из двух
зол выбирает большее: повторенье
некогда сказанного. Трезвая голова
сильно с этого кружится по вечерам подолгу,
точно пластинка, стачивая слова,
и пальцы мешают друг другу извлечь иголку
из заросшей извилины - как отдавая честь
наважденью в форме нехватки текста
при избытке мелодии. Знаешь, на свете есть
вещи, предметы, между собой столь тесно
связанные, что, норовя прослыть
подлинно матерью и т. д. и т. п., природа
могла бы сделать еще один шаг и слить
их воедино: тум-тум фокстрота
с крепдешиновой юбкой; муху и сахар; нас
в крайнем случае. То есть повысить в ранге
достиженья Мичурина. У щуки уже сейчас
чешуя цвета консервной банки,
цвета вилки в руке. Но природа, увы, скорей
разделяет, чем смешивает. И уменьшает чаще,
чем увеличивает; вспомни размер зверей
в плейстоценовой чаще. Мы - только части
крупного целого, из коего вьется нить
к нам, как шнур телефона, от динозавра
оставляя простой позвоночник. Но позвонить
по нему больше некуда, кроме как в послезавтра,
где откликнется лишь инвалид - зане
потерявший конечность, подругу, душу
есть продукт эволюции. И набрать этот номер мне
как выползти из воды на сушу.
1982
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
