Мне снился Север.
И сёла поморов.
И ягель и клевер.
И Белое море.
И черный карбас,
Вползавший на берег.
И все, что без нас
И терпит и верит.
И все, что подчас
Природа не нянчит,
Но что в земной час
Живет много ярче
Поволжских цветов
С лугОвых урочищ.
В бессмертии льдов
Час этот короче.
В далекой природе
Сорочья* есть нить:
Суровая, вроде,
Но как не любить?!
* Здесь как синоним слова “ведьмин”. В Архангельской области есть быличка "О старухе-волшебнице", которая, сняв с себя платье и "упав на поветь", "превращается сорокою", "летая этою птицею одни сутки"
------------------------------
Архангельск
Кто-то любит далекие страны,
У заморского моря в субботу
Просыпается слишком рано,
Чтобы сделать ненужные фото.
Чтобы выложить фото в сети,
Чтобы все неуспешные знали,
Что вот эти, и эти, и эти
На последние были на Бали.
Кто-то, кто островных поуспешней,
Годовой закрепляя престиж,
Уезжает из Вологды снежной
В новогодний сырой Париж.
Кто-то финик жует в Эмиратах,
Где в пустынях барханов блеск.
А мне б тройку, зипун в заплатах
Да за Вологду прямо в Архангельск.
Там, где предки зырян и поморов,
Веря в Бога и Бабу-Ягу,
Приголубили Белое море,
Постоять на его берегу.
Там все дольше (а лето короче):
Дольше темь, тишина и зимы.
Но какие там летние ночи,
Миллиардами звезд любимые!
Пусть там воздух прохладней поволжского,
Я влюблюсь среднерусской душой.
Он там так же наполнен березками
Вместе с ягелем и черемшой.
И в волнах бьётся белое небо,
Яркий звездных буранов всплеск.
Знаешь, я там ни разу не был,
Но влюблен отчего-то в Архангельск.
Существует ли шестичувствие?
Глаз не видел – душой не криви!
Разве суетное присутствие
Обязательно для любви?
Я не запомнил — на каком ночлеге
Пробрал меня грядущей жизни зуд.
Качнулся мир.
Звезда споткнулась в беге
И заплескалась в голубом тазу.
Я к ней тянулся... Но, сквозь пальцы рея,
Она рванулась — краснобокий язь.
Над колыбелью ржавые евреи
Косых бород скрестили лезвия.
И все навыворот.
Все как не надо.
Стучал сазан в оконное стекло;
Конь щебетал; в ладони ястреб падал;
Плясало дерево.
И детство шло.
Его опресноками иссушали.
Его свечой пытались обмануть.
К нему в упор придвинули скрижали —
Врата, которые не распахнуть.
Еврейские павлины на обивке,
Еврейские скисающие сливки,
Костыль отца и матери чепец —
Все бормотало мне:
— Подлец! Подлец!—
И только ночью, только на подушке
Мой мир не рассекала борода;
И медленно, как медные полушки,
Из крана в кухне падала вода.
Сворачивалась. Набегала тучей.
Струистое точила лезвие...
— Ну как, скажи, поверит в мир текучий
Еврейское неверие мое?
Меня учили: крыша — это крыша.
Груб табурет. Убит подошвой пол,
Ты должен видеть, понимать и слышать,
На мир облокотиться, как на стол.
А древоточца часовая точность
Уже долбит подпорок бытие.
...Ну как, скажи, поверит в эту прочность
Еврейское неверие мое?
Любовь?
Но съеденные вшами косы;
Ключица, выпирающая косо;
Прыщи; обмазанный селедкой рот
Да шеи лошадиный поворот.
Родители?
Но, в сумраке старея,
Горбаты, узловаты и дики,
В меня кидают ржавые евреи
Обросшие щетиной кулаки.
Дверь! Настежь дверь!
Качается снаружи
Обглоданная звездами листва,
Дымится месяц посредине лужи,
Грач вопиет, не помнящий родства.
И вся любовь,
Бегущая навстречу,
И все кликушество
Моих отцов,
И все светила,
Строящие вечер,
И все деревья,
Рвущие лицо,—
Все это встало поперек дороги,
Больными бронхами свистя в груди:
— Отверженный!
Возьми свой скарб убогий,
Проклятье и презренье!
Уходи!—
Я покидаю старую кровать:
— Уйти?
Уйду!
Тем лучше!
Наплевать!
1930
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.