Евгений Вениаминович ненавидел когда всё хорошо -
Он любил когда ноги промокнут в луже,
Когда дорогу перейдёт большой чёрный кот,
И все дни, в которые бывал убит и простужен.
Но была несчастна его судьба - много лет
Небо было безоблачно, путь был светел,
Он выигрывал в лотерею, не приобретая билет,
Ему улыбались собаки и незнакомые дети.
Лужи испарялись под его ногой,
Становились трёхцветными монохромные кошки -
И возможно что счастлив был бы кто-то другой,
Но только не Евгений Вениаминович Кошкин.
Так случилось, что в городе, где он ждал стихий,
Зомби-хоррора и неисчислимых бедствий,
Жили белые поэты, что писали белые стихи
И желали всего хорошего ему с самого детства.
Белые поэты - это значит белые глаза,
Исполняются их пожелания - хочешь не хочешь.
У своей машины Евгений удалил тормоза,
Но и без них она замедлялась на ухабах и кочках.
И ему переехать бы - по соседству, недалеки,
В чёрном скрюченном городе, в трущобах тернистых,
Жили чёрные поэты, пишущие чёрные стихи -
Сквернословые и нервные силлабо-тонисты.
Они были преисполнены миксом спирта и рифм
И когда появлялся в их городе кто-то белый,
Они посылали его, как корабль на риф,
А уж сглазить прохожего им - обычное дело.
Чёрный город манил, как румяный калач,
В нём Евгений Вениаминович, до этого милый,
Стал таким бы как все - полоумный рифмач,
Злой, горбатый, хромой, но очень счастливый.
Он стоял на границе двух миров как Харон,
Но бурлили мечты и желанья не стихли.
А затем возвращался в город белых ворон,
И писал там стихи без присутствия рифмы.
Я помню, я стоял перед окном
тяжелого шестого отделенья
и видел парк — не парк, а так, в одном
порядке как бы правильном деревья.
Я видел жизнь на много лет вперед:
как мечется она, себя не зная,
как чаевые, кланяясь, берет.
Как в ящике музыка заказная
сверкает всеми кнопками, игла
у черного шиповика-винила,
поглаживая, стебель напрягла
и выпила; как в ящик обронила
иглою обескровленный бутон
нехитрая механика, защелкав,
как на осколки разлетелся он,
когда-то сотворенный из осколков.
Вот эроса и голоса цена.
Я знал ее, но думал, это фата-
моргана, странный сон, галлюцина-
ция, я думал — виновата
больница, парк не парк в окне моем,
разросшаяся дырочка укола,
таблицы Менделеева прием
трехразовый, намека никакого
на жизнь мою на много лет вперед
я не нашел. И вот она, голуба,
поет и улыбается беззубо
и чаевые, кланяясь, берет.
2
Я вымучил естественное слово,
я научился к тридцати годам
дыханью помещения жилого,
которое потомку передам:
вдохни мой хлеб, «житан» от слова «жито»
с каннабисом от слова «небеса»,
и плоть мою вдохни, в нее зашито
виденье гробовое: с колеса
срывается, по крови ширясь, обод,
из легких вытесняя кислород,
с экрана исчезает фоторобот —
отцовский лоб и материнский рот —
лицо мое. Смеркается. Потомок,
я говорю поплывшим влево ртом:
как мы вдыхали перья незнакомок,
вдохни в своем немыслимом потом
любви моей с пупырышками кожу
и каплями на донышках ключиц,
я образа ее не обезбожу,
я ниц паду, целуя самый ниц.
И я забуду о тебе, потомок.
Солирующий в кадре голос мой,
он только хора древнего обломок
для будущего и охвачен тьмой...
А как же листья? Общим планом — листья,
на улицах ломается комедь,
за ней по кругу с шапкой ходит тристья
и принимает золото за медь.
И если крупным планом взять глазастый
светильник — в крупный план войдет рука,
но тронуть выключателя не даст ей
сокрытое от оптики пока.
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
Дизайн: Юлия Кривицкая
Продолжая работу с сайтом, Вы соглашаетесь с использованием cookie и политикой конфиденциальности. Файлы cookie можно отключить в настройках Вашего браузера.
