из цикла "месяц верасень спрэс атручаны рэчаіснасьцю"
Уха из дождевых червей
Прихожу на берег болота. Говорят, нужно бороться за свою любовь. Кажется, насчет этого мне себя упрекнуть не в чем. Я так и делал. Я боролся. Одно дело, когда борьба имеет смысл. В своей цели или в самой борьбе. Другое, когда понимаешь, что смысла нет.
Можно ли победить, сокрушить болото? Оно податливое, но не уступчивое, мягкое, безвольное, но непреодолимое. Оно гасит любой удар, любое резкое движение без ущерба для себя. Его нельзя задушить, сдавив силовым захватом, оно растечется, обтечет тебя вокруг. Чем больше движений и усилий, тем ничтожнее результат борьбы с ним. Все тщетно и главное бессмысленно. Бессмысленно изначально и по определению.
Я не только боролся за свою любовь в болоте. Оказалось, сама любовь тоже была болотом. Так что я боролся в болоте с болотом. В этой борьбе можно зайти очень далеко. Даже до каких-то изменений себя, ради каких-то целей, ради соблюдения каких-то правил, условий, рамок… Нагромождения, нагромождения… В итоге – болото. И все. И борьба уже не нужна.
Каков же результат? Я не превратился в болото? Но в болото и нельзя превратиться, если не был им. Я не дал болоту себя поглотить? Возможно да. Если так, то даже больше – я не замарался в грязь болота. Но что толку от такого результата борьбы? Ничья? Нет, это все же мой проигрыш. Хотя, нет. И это не верно. Не стоило и начинать борьбу, не имело никакого смысла. Не имело смысла. Впрочем, в борьбе все же был смысл. Смысл попытки. Смыслов много. На разных этапах они разные. Я допустил ошибку, не распознал в болоте болото. Допускал такую возможность, но понадеялся, что это не так. А оно оказалось именно так. Почему? Потому что по-другому не оказывается. Никогда. Никогда? Вообще-то я этого не знаю. Так что не исключены новые попытки. Но то, что смысл при всем этом отсутствует, что до борьбы, что после, это факт.
Прихожу на берег болота. Я живу с ним, с болотом. Возможно, даже живу в нем. На острове или на большой твердой кочке, это, смотря, как и с чем сравнивать, соотносить.
Я научился жить с болотом… Нет, не учился я этому! Просто жил и все. Мы с ним, с болотом существуем параллельно. Иначе справедливо будет и обратное утверждение – болото научилось жить со мной, а это полная чушь. Все банально и прозаично. Насчет борьбы нынче я уже не озадачиваюсь. Раз любовь оказывается болотом, то не нужно за такую любовь бороться. Элементарно. Более того, я подозреваю, что на самом деле за настоящую любовь, которая не болото, и не нужно бороться вовсе. Этого не требуется. В этом и заключается ее отличие от болота. Это смысл настоящей любви.
То, что за любовь якобы нужно бороться выдумали и продолжают внушать эту мысль всем неудачники. Те, которые и не встречали никогда настоящей любви. Меня тешит осознание того, что все эти «глашатаи истины», они угодили в болото. И квакают оттуда о своей бредовой идее. Некоторые даже продолжаю вещать об этом, все поняв, но, дескать, я не смог, но другие смогут. Это уже криводушие или глупое упрямство. Жалкие идиоты-идеалисты. Я мог бы пополнить собой их число. Но к счастью смог распознать в болоте болото. Пусть и после бессмысленной борьбы и впустую потраченного времени. Почему впустую? Да ведь я и раньше знал, что болото – это болото.
Все фикция. Фикция. Фикция. Фикция.
Прихожу на берег болота. Раннее утро. "Я е*учая падаль" - приходит осознание иного рода. Это лирика. Она у меня такая. Моя лирика.
Спрашиваю вслух, дабы удостовериться:
- Я е*учая падаль?
Поскольку здесь нет никого, кто мог бы мне ответить, подтвердить или опровергнуть, приходится также и отвечать вслух самому себе:
- Я е*учая падаль.
Нашариваю нервными руками вокруг клюкву, бруснику. Не знаю даже, как именно они называются эти ягоды, но как-то так или похоже. Для меня это не важно, это знание. Оно для меня излишне. От знания названия, которое абсолютно условно, ничего не измениться по существу. В эти мгновения зрение не служит мне, и я нашариваю ягоды наугад. Точнее не наугад, просто на ощупь, ведь я знаю, что они тут есть, повсюду, их не может не быть. И я нахожу их, мои пальцы срывают ягоды, отправляю их в рот, холодные, мокрые по причине таящего под действием тепла моих рук инея, инея, который их покрывает.
У меня с собой котелок. Это металлический предмет. В начале это был не котелок, это была каска немецкого солдата. Скорее всего, он нашел здесь свой конец в наших краях во вторую мировую войну. Теперь, и уже давно, этот предмет стал котелком. Его название определяется его назначением.
Прихожу на берег болота. Болото это необычная часть природы. Не суша и не вода. Идти по нему не получиться, а плыть тоже нельзя. Значит, болото это компромисс между противоположностями. Но то, что суша и вода противоположности, тоже выдумали идиоты-идеалисты. Идиоты-идеалисты хитры и изворотливы умом. Они понимают, что не правы насчет противоположностей, поэтому придумали тут же вслед за этим слова о единстве противоположностей. А не проще ли просто не выдумывать слов о ненастоящем с самого начала? Ведь все это, как с борьбой за ненастоящую любовь. От идиотов-идеалистов один только вред. При этом и врунами их не назовешь, и в злых намерениях не заподозришь, они ведь идиоты. Вред от идей идиотов.
Все фикция. Фикция. Фикция. Фикция.
Прихожу на берег болота. Раннее утро. Поев ягод, раскапываю неглубокую ямку. Там, в разрыхленном торфе, лоснятся тела червей. Крупные дождевые черви, красные. Черви переползают, стремятся укрыться, зарыться глубже в почву, потревоженные. Я вижу это, мое зрение задействовано в эти мгновения. Я не пользуюсь зрением, справляясь с растениями, но пользуюсь им, вступая в контакт с животным миром.
Червей назвали дождевыми, они в дождь выползают на поверхность. Глупые дети ошибочно полагают, что им это нравиться. На самом деле черви захлебываются в почве напитанной водой, им не хватает воздуха, и они выходят на поверхность, чтобы иметь возможность дышать.
Я собираю червей в каску-котелок. Зачерпываю в него воды из болота. Развожу костер, ставлю котелок на огонь. Варится моя уха из дождевых червей. Никогда ничем не помешиваю, это не нужно.
По крайней мере, я не называю это рыбалкой, хотя и мог бы. В этом моя безграничная вежливость и проявление терпимости и обходительности. К сожалению, здесь, в этот час, это некому оценить.
Когда уха готова, я начинаю есть ее. Ртом. Дую, что есть силы на обжигающую жидкость. Стараюсь выпить как можно больше. Уха из дождевых червей редкостная гадость скажу я вам. Поэтому тот час же у меня начинается обратный процесс. Мой желудок решительно отторгает отвратительное варево. В тех случаях, когда он делает это не достаточно решительно, я помогаю своему организму, засовывая два пальца глубоко в горло.
Я вызываю у себя рвоту. Выблевываю уху назад в каску-котелок, со съеденными перед этим болотными ягодами, с желудочной желчью. Блевота плюхается в немецкую каску с бульканьем, с разлетающимися брызгами. Обычно мне удается вызвать несколько приступов обильной рвоты. Это мой катарсис. Сознание становится необычайно чистым и прояснившимся всякий раз после этой процедуры на берегу болота.
С отвращением выплескиваю в болото из котелка смесь блевоты с остатками ухи из дождевых червей. Ухожу с берега болота.
Ниоткуда с любовью, надцатого мартобря,
дорогой, уважаемый, милая, но неважно
даже кто, ибо черт лица, говоря
откровенно, не вспомнить, уже не ваш, но
и ничей верный друг вас приветствует с одного
из пяти континентов, держащегося на ковбоях;
я любил тебя больше, чем ангелов и самого,
и поэтому дальше теперь от тебя, чем от них обоих;
поздно ночью, в уснувшей долине, на самом дне,
в городке, занесенном снегом по ручку двери,
извиваясь ночью на простыне -
как не сказано ниже по крайней мере -
я взбиваю подушку мычащим "ты"
за морями, которым конца и края,
в темноте всем телом твои черты,
как безумное зеркало повторяя.
1975 - 1976
* * *
Север крошит металл, но щадит стекло.
Учит гортань проговаривать "впусти".
Холод меня воспитал и вложил перо
в пальцы, чтоб их согреть в горсти.
Замерзая, я вижу, как за моря
солнце садится и никого кругом.
То ли по льду каблук скользит, то ли сама земля
закругляется под каблуком.
И в гортани моей, где положен смех
или речь, или горячий чай,
все отчетливей раздается снег
и чернеет, что твой Седов, "прощай".
1975 - 1976
* * *
Узнаю этот ветер, налетающий на траву,
под него ложащуюся, точно под татарву.
Узнаю этот лист, в придорожную грязь
падающий, как обагренный князь.
Растекаясь широкой стрелой по косой скуле
деревянного дома в чужой земле,
что гуся по полету, осень в стекле внизу
узнает по лицу слезу.
И, глаза закатывая к потолку,
я не слово о номер забыл говорю полку,
но кайсацкое имя язык во рту
шевелит в ночи, как ярлык в Орду.
1975
* * *
Это - ряд наблюдений. В углу - тепло.
Взгляд оставляет на вещи след.
Вода представляет собой стекло.
Человек страшней, чем его скелет.
Зимний вечер с вином в нигде.
Веранда под натиском ивняка.
Тело покоится на локте,
как морена вне ледника.
Через тыщу лет из-за штор моллюск
извлекут с проступившем сквозь бахрому
оттиском "доброй ночи" уст,
не имевших сказать кому.
1975 - 1976
* * *
Потому что каблук оставляет следы - зима.
В деревянных вещах замерзая в поле,
по прохожим себя узнают дома.
Что сказать ввечеру о грядущем, коли
воспоминанья в ночной тиши
о тепле твоих - пропуск - когда уснула,
тело отбрасывает от души
на стену, точно тень от стула
на стену ввечеру свеча,
и под скатертью стянутым к лесу небом
над силосной башней, натертый крылом грача
не отбелишь воздух колючим снегом.
1975 - 1976
* * *
Деревянный лаокоон, сбросив на время гору с
плеч, подставляет их под огромную тучу. С мыса
налетают порывы резкого ветра. Голос
старается удержать слова, взвизгнув, в пределах смысла.
Низвергается дождь: перекрученные канаты
хлещут спины холмов, точно лопатки в бане.
Средизимнее море шевелится за огрызками колоннады,
как соленый язык за выбитыми зубами.
Одичавшее сердце все еще бьется за два.
Каждый охотник знает, где сидят фазаны, - в лужице под лежачим.
За сегодняшним днем стоит неподвижно завтра,
как сказуемое за подлежащим.
1975 - 1976
* * *
Я родился и вырос в балтийских болотах, подле
серых цинковых волн, всегда набегавших по две,
и отсюда - все рифмы, отсюда тот блеклый голос,
вьющийся между ними, как мокрый волос,
если вьется вообще. Облокотясь на локоть,
раковина ушная в них различит не рокот,
но хлопки полотна, ставень, ладоней, чайник,
кипящий на керосинке, максимум - крики чаек.
В этих плоских краях то и хранит от фальши
сердце, что скрыться негде и видно дальше.
Это только для звука пространство всегда помеха:
глаз не посетует на недостаток эха.
1975
* * *
Что касается звезд, то они всегда.
То есть, если одна, то за ней другая.
Только так оттуда и можно смотреть сюда:
вечером, после восьми, мигая.
Небо выглядит лучше без них. Хотя
освоение космоса лучше, если
с ними. Но именно не сходя
с места, на голой веранде, в кресле.
Как сказал, половину лица в тени
пряча, пилот одного снаряда,
жизни, видимо, нету нигде, и ни
на одной из них не задержишь взгляда.
1975
* * *
В городке, из которого смерть расползалась по школьной карте,
мостовая блестит, как чешуя на карпе,
на столетнем каштане оплывают тугие свечи,
и чугунный лес скучает по пылкой речи.
Сквозь оконную марлю, выцветшую от стирки,
проступают ранки гвоздики и стрелки кирхи;
вдалеке дребезжит трамвай, как во время оно,
но никто не сходит больше у стадиона.
Настоящий конец войны - это на тонкой спинке
венского стула платье одной блондинки,
да крылатый полет серебристой жужжащей пули,
уносящей жизни на Юг в июле.
1975, Мюнхен
* * *
Около океана, при свете свечи; вокруг
поле, заросшее клевером, щавелем и люцерной.
Ввечеру у тела, точно у Шивы, рук,
дотянуться желающих до бесценной.
Упадая в траву, сова настигает мышь,
беспричинно поскрипывают стропила.
В деревянном городе крепче спишь,
потому что снится уже только то, что было.
Пахнет свежей рыбой, к стене прилип
профиль стула, тонкая марля вяло
шевелится в окне; и луна поправляет лучом прилив,
как сползающее одеяло.
1975
* * *
Ты забыла деревню, затерянную в болотах
залесенной губернии, где чучел на огородах
отродясь не держат - не те там злаки,
и доро'гой тоже все гати да буераки.
Баба Настя, поди, померла, и Пестерев жив едва ли,
а как жив, то пьяный сидит в подвале,
либо ладит из спинки нашей кровати что-то,
говорят, калитку, не то ворота.
А зимой там колют дрова и сидят на репе,
и звезда моргает от дыма в морозном небе.
И не в ситцах в окне невеста, а праздник пыли
да пустое место, где мы любили.
1975
* * *
Тихотворение мое, мое немое,
однако, тяглое - на страх поводьям,
куда пожалуемся на ярмо и
кому поведаем, как жизнь проводим?
Как поздно заполночь ища глазунию
луны за шторою зажженной спичкою,
вручную стряхиваешь пыль безумия
с осколков желтого оскала в писчую.
Как эту борзопись, что гуще патоки,
там не размазывай, но с кем в колене и
в локте хотя бы преломить, опять-таки,
ломоть отрезанный, тихотворение?
1975 - 1976
* * *
Темно-синее утро в заиндевевшей раме
напоминает улицу с горящими фонарями,
ледяную дорожку, перекрестки, сугробы,
толчею в раздевалке в восточном конце Европы.
Там звучит "ганнибал" из худого мешка на стуле,
сильно пахнут подмышками брусья на физкультуре;
что до черной доски, от которой мороз по коже,
так и осталась черной. И сзади тоже.
Дребезжащий звонок серебристый иней
преобразил в кристалл. Насчет параллельных линий
все оказалось правдой и в кость оделось;
неохота вставать. Никогда не хотелось.
1975 - 1976
* * *
С точки зрения воздуха, край земли
всюду. Что, скашивая облака,
совпадает - чем бы не замели
следы - с ощущением каблука.
Да и глаз, который глядит окрест,
скашивает, что твой серп, поля;
сумма мелких слагаемых при перемене мест
неузнаваемее нуля.
И улыбка скользнет, точно тень грача
по щербатой изгороди, пышный куст
шиповника сдерживая, но крича
жимолостью, не разжимая уст.
1975 - 1976
* * *
Заморозки на почве и облысенье леса,
небо серого цвета кровельного железа.
Выходя во двор нечетного октября,
ежась, число округляешь до "ох ты бля".
Ты не птица, чтоб улететь отсюда,
потому что как в поисках милой всю-то
ты проехал вселенную, дальше вроде
нет страницы податься в живой природе.
Зазимуем же тут, с черной обложкой рядом,
проницаемой стужей снаружи, отсюда - взглядом,
за бугром в чистом поле на штабель слов
пером кириллицы наколов.
1975 - 1976
* * *
Всегда остается возможность выйти из дому на
улицу, чья коричневая длина
успокоит твой взгляд подъездами, худобою
голых деревьев, бликами луж, ходьбою.
На пустой голове бриз шевелит ботву,
и улица вдалеке сужается в букву "У",
как лицо к подбородку, и лающая собака
вылетает из подоворотни, как скомканная бумага.
Улица. Некоторые дома
лучше других: больше вещей в витринах;
и хотя бы уж тем, что если сойдешь с ума,
то, во всяком случае, не внутри них.
1975 - 1976
* * *
Итак, пригревает. В памяти, как на меже,
прежде доброго злака маячит плевел.
Можно сказать, что на Юге в полях уже
высевают сорго - если бы знать, где Север.
Земля под лапкой грача действительно горяча;
пахнет тесом, свежей смолой. И крепко
зажмурившись от слепящего солнечного луча,
видишь внезапно мучнистую щеку клерка,
беготню в коридоре, эмалированный таз,
человека в жеваной шляпе, сводящего хмуро брови,
и другого, со вспышкой, чтоб озарить не нас,
но обмякшее тело и лужу крови.
1975 - 1976
* * *
Если что-нибудь петь, то перемену ветра,
западного на восточный, когда замерзшая ветка
перемещается влево, поскрипывая от неохоты,
и твой кашель летит над равниной к лесам Дакоты.
В полдень можно вскинуть ружьё и выстрелить в то, что в поле
кажется зайцем, предоставляя пуле
увеличить разрыв между сбившемся напрочь с темпа
пишущим эти строки пером и тем, что
оставляет следы. Иногда голова с рукою
сливаются, не становясь строкою,
но под собственный голос, перекатывающийся картаво,
подставляя ухо, как часть кентавра.
1975 - 1976
* * *
...и при слове "грядущее" из русского языка
выбегают черные мыши и всей оравой
отгрызают от лакомого куска
памяти, что твой сыр дырявой.
После стольких лет уже безразлично, что
или кто стоит у окна за шторой,
и в мозгу раздается не неземное "до",
но ее шуршание. Жизнь, которой,
как дареной вещи, не смотрят в пасть,
обнажает зубы при каждой встрече.
От всего человека вам остается часть
речи. Часть речи вообще. Часть речи.
1975
* * *
Я не то что схожу с ума, но устал за лето.
За рубашкой в комод полезешь, и день потерян.
Поскорей бы, что ли, пришла зима и занесла всё это —
города, человеков, но для начала зелень.
Стану спать не раздевшись или читать с любого
места чужую книгу, покамест остатки года,
как собака, сбежавшая от слепого,
переходят в положенном месте асфальт.
Свобода —
это когда забываешь отчество у тирана,
а слюна во рту слаще халвы Шираза,
и, хотя твой мозг перекручен, как рог барана,
ничего не каплет из голубого глаза.
1975-1976
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
