Хорошие начальники уважают подчиненных, узнают их мнение по поводу производственного процесса и вызывают у подчиненных желание делиться с руководителями своими проблемами, выслушав которые, толковые начальники помогают советами или деньгами.
Я – очень хороший начальник, поэтому Н. делится со мной своими недотепистым тираном-мужем, непослушным сыном, а также интеллигентной и тонковоспитанной крысой Матильдой.
С мужем, в итоге, Н. разводится, с сыном мирится, а вот Матильда оседает в моем сердце и вызывает безостановочный интерес – а как это – крыса?
По словам Н., Матильда умна ( отзывается на свое имя-отчество), гостеприимна (всегда хватает Н. за одежды и за эти самые одежды зубами тащит в клетку), и, вдобавок ко всему, Матильда деликатна ( не отказывается ни от какого корма и всегда уносит подношение, никогда не ломаясь, в глубь клетки, а там, на месте, уже решает – лакомиться или отправлять на фиг)
В общем, имея за спиной хомячье-свинское прошлое и серьезно задумавшись о крысином будущем, я осознаю, что мне хочется такого же воспитанного и галантного грызуна.
Необходимо учесть, что ни одно из принимаемых мной практически за сорок лет решений не было обдумано, взвешено или подготовлено, посему приобретение крыски – ничем не отличающийся от других довольно милый акт.
Были же репатриация в Израиль за пять недель до родов, покупка ужасно старой и ужасно дорогой квартиры в самое неудобное время, приобретение массажера спины, который давно никому и ничего не массажирует, ибо благополучно сдох сразу же после покупки.
Было вот еще, к примеру, появление в той же квартире увлажнителя воздуха, при включении которого я моментально чувствую себя орхидеей, ибо только эти зверюги в состоянии выжить в удушающей влажности, не сотрясаемой ни малейшим протоком воздуха, - соответственно, сразу же надо включать кондиционер либо открывать окна, и подлый увлажнитель, чувствуя появление конкурентов, обидчиво затыкается и после долгих уговоров увлажняет что-то возле себя, которое и воздухом-то назвать сложно.
Чем же, спрашивается, крыса хуже?
С усердностью маньяка, озадаченного идеей фикс, я долблю каждый день мужа вопросами, где крыса, когда, наконец, крыса появится в моем доме, и муж, совсем недалеко от меня ушедший в плане организованности и мудрости в принятии толковых решений, через несколько месяцев-таки притаскивает домой клетку с двумя милыми черно-белыми мышками.
О-ля-ля!
Минуточку, я хотела а. одну, б.девочку.
В итоге, естественно, у меня появляются а. две, б. семейная пара.
В общем, все, как всегда, - толково и разумно.
Крысы прозываются Фросей и Федором, быстренько рожают себе одного крысеныша, который меняет местожительство на зоомагазин, и проживают энное количество дней раздельно.
Но здесь я вспоминаю, что я, помимо того, что являюсь хорошим начальником, еще и закоренелый гуманист или, точнее будет сказано, крысист, посему у меня возникает желание воссоединить два любящих крысиных сердца, и....
Дамы и господа, кто не видел беременную крысу, тот не видел рождение жизни ВООБЩЕ. Маленькое круглое набитое черно-белое солнце увенчивается непонятно где болтающимся хвостом и несуразными, как будто плохо пришитыми лапками.
Фрося рожает одиннадцать крысят, и даже на ее шее находятся два соска...
Крысята пищат, скулят, сосут молоко, гоняются за мамашей, и вся эта крысоверть правит бал с утра до вечера и с вечера до утра.
В конце концов, я принимаю решение – крысят – на базу, то бишь, в зоомагазин.
Фроську – в монастырь, Феде – целибат.
Но...
В одно не совсем прекрасное утро я обнаруживаю вместо одиннадцати крысят - десять, а также рога и копытца от одного крысенка, которого мамаша чудесным образом сожрала.
В тот момент я пережила крушение если не всех, то основных ценностей, – я против того, чтобы сжирали детей в моей квартире и практически на моих глазах – это противоречит моим этике, эстетике и двум высшим образованиям.
Фрося с недоеденными пока десятью детьми уехали в большой базарной сумке в тот же зоомагазин, оставив меня в смятенном огорчении, – я, конечно, понимаю, что дети – это не просто, можно было вполне ограничиться внушением, лекцией, подзатыльником, наконец, но вот обедать детьми – на это я пойти не могу.
Впоследствии мой очень умный коллега, увлекающийся фэнтези, делающий вторую степень и, вообще, неплохой парень, объяснил, что вполне вероятно, на столь жестокую трапезу у Фроськи могли быть две причины.Одна – мамаша распознала в крысеныше дефект, вторая же – крысенок – увы – был слишком любознательным, слишком суетливым и мог привлекать своим поведением к выводку повышенное внимание, посему необходимо было его уничтожить в целях выживания всего остального семейства.
Что было на самом деле мне, конечно, неизвестно, но больше крысят и стрессов, связанных с их потенциальными вкусовыми качествами, в моей квартире не наблюдается.
Единственный Фросин детеныш остался с нами. Среди черно-белой минималистской братии он один родился альбиносом, и сын мой сразу заявил: *Альбиноса не отдадим, Блеком назовем, жить с нами будет*.
Белый крысенок совершенно справедливо в моем сумасшедшем доме будет Блеком, навеки приживется в отдельной клетке, будет вести себя мило, интеллигентно, кроме приятных минут встреч на свободе с отцом Федором, который моментально пытается единственного наследника до крови цапнуть за нос и показать, кто в доме хозяин.
Так вот они и стали поживать – раздельно – отец Федор и сын его – белый Блек.
Отношения наши с ними неплохие, дружеские, уважительные.
Уважительными они стали, в особенности, после одной приятной субботы, когда я пыталась Федора из клетки тащить, с ним играться и разнообразить свой досуг. У Федьки на это дело были свои эксклюзивные планы и он дал мне понять, что не надобно его тягать, давить и трогать, в целом.
Он пару раз пискнул, несколько раз недовольно хмыкнул, а когда понял, что до меня не доходит, то элементарно цапнул до крови острючими резцами, напоминающими трамвайный компостер.
Потом было много чего увлекательно-разнообразного – мое посещение платной субботней клиники, прививка от столбняка,а после – внимательное чтение в Итернете статей о смертях из-за бешенства и важности двухнедельного наблюдения за животным.
Федя стал смыслом моей жизни – его самочувствие, его поведение, его настроение и желание/нежелание сдохнуть на моих глазах в ближайшие полчаса.
Я, человек с неуравновешенной психикой и богатым творческим видением жизни, просто доводила себя до нервного срыва представлением, как крыс будет сдыхать на моих глазах от бешенства, мучительно выгибая в агонизирующей пляске передние и задние конечности, затем охладевающий труп с посмертным оскалом я помещу в полиэтиленовый пакетик и потащу через весь город в филиал Министерства здравохранения, где многие меня знают по работе в Доме престарелых.
Этот пакетик с трупом Феди стоял у меня перед глазами, как платок Фриды, регулярно преподносимый ей Булгаковым, поэтому стоило моему крысу затихнуть в углу клетки, скажем, просто задремать, я стремглав летела к этой самой клетке и начинала ее трясти, чтобы убедиться, что Федя жив.
Грызун испуганно вскидывался, начинал нервно метаться по своему жилищу, я же на некоторое время ненамного успокаивалась – жив, пока жив - поездка с трупом в пакете откладывается.
Так прошли две спокойно-медитативные, практически ничем не нарушаемые две недели моего ожидания – заболею, или же нет все-таки - неизлечимым на сегодня бешенством.
Интересно, что почему-то только этот случай объяснил мне наконец, что нельзя нарушать личное пространство и вторгаться без приглашения на чужую территорию.
С того дня между мной и Федором возник нерушимый договор – я не таскаю его из клетки, когда ему этого не хочется, но он, выйдя из клетки погулять, отзывается на *Кис-кис* и приходит ко мне, когда я его вызываю, чтобы отправить обратно в эту самую клетку.
Но нашей с Федором любви грозило еще одно испытание – потискать его решил уже мой муж, которому моего примера оказалось недостаточно.
Дежа вю сопроводилось на этот раз пятнами крови на полу, глубокой раной на пальце, повторным двухнедельным ожиданием приступа бешенства и объяснением крысу, что он был, есть и будет фашистом .
Судьба Федора была предопределена – ему светило знакомство на ближайшей помойке с оголтелой бандой местных матерых котов, куда муж пообещал грызуну торжественную доставку, ибо такое здоровое кусающееся чудовище не примут сейчас ни в один приличный зоомагазин.
Но романы, все-таки позволю себе напомнить, после кульминации предполагают иногда и счастливую развязку.
Федя остался с нами, получает о меня регулярную пайку как питания, так и любви, которая, кажется, стала еще крепче после испытаний и потрясений.
Утром я приветствую Федю всегда одинаково: * Привет, фашистская морда!* - и крыс бежит ко мне со всех лап, прижимается к прутьям клетки и радостно высовывает нос.
Наверное, он думает, что быть фашистом – это хорошо...
Весенним утром кухонные двери
Раскрыты настежь, и тяжелый чад
Плывет из них. А в кухне толкотня:
Разгоряченный повар отирает
Дырявым фартуком свое лицо,
Заглядывает в чашки и кастрюли,
Приподымая медные покрышки,
Зевает и подбрасывает уголь
В горячую и без того плиту.
А поваренок в колпаке бумажном,
Еще неловкий в трудном ремесле,
По лестнице карабкается к полкам,
Толчет в ступе корицу и мускат,
Неопытными путает руками
Коренья в банках, кашляет от чада,
Вползающего в ноздри и глаза
Слезящего...
А день весенний ясен,
Свист ласточек сливается с ворчаньем
Кастрюль и чашек на плите; мурлычет,
Облизываясь, кошка, осторожно
Под стульями подкрадываясь к месту,
Где незамеченным лежит кусок
Говядины, покрытый легким жиром.
О царство кухни! Кто не восхвалял
Твой синий чад над жарящимся мясом,
Твой легкий пар над супом золотым?
Петух, которого, быть может, завтра
Зарежет повар, распевает хрипло
Веселый гимн прекрасному искусству,
Труднейшему и благодатному...
Я в этот день по улице иду,
На крыши глядя и стихи читая,-
В глазах рябит от солнца, и кружится
Беспутная, хмельная голова.
И, синий чад вдыхая, вспоминаю
О том бродяге, что, как я, быть может,
По улицам Антверпена бродил...
Умевший все и ничего не знавший,
Без шпаги - рыцарь, пахарь - без сохи,
Быть может, он, как я, вдыхал умильно
Веселый чад, плывущий из корчмы;
Быть может, и его, как и меня,
Дразнил копченый окорок,- и жадно
Густую он проглатывал слюну.
А день весенний сладок был и ясен,
И ветер материнскою ладонью
Растрепанные кудри развевал.
И, прислонясь к дверному косяку,
Веселый странник, он, как я, быть может,
Невнятно напевая, сочинял
Слова еще не выдуманной песни...
Что из того? Пускай моим уделом
Бродяжничество будет и беспутство,
Пускай голодным я стою у кухонь,
Вдыхая запах пиршества чужого,
Пускай истреплется моя одежда,
И сапоги о камни разобьются,
И песни разучусь я сочинять...
Что из того? Мне хочется иного...
Пусть, как и тот бродяга, я пройду
По всей стране, и пусть у двери каждой
Я жаворонком засвищу - и тотчас
В ответ услышу песню петуха!
Певец без лютни, воин без оружья,
Я встречу дни, как чаши, до краев
Наполненные молоком и медом.
Когда ж усталость овладеет мною
И я засну крепчайшим смертным сном,
Пусть на могильном камне нарисуют
Мой герб: тяжелый, ясеневый посох -
Над птицей и широкополой шляпой.
И пусть напишут: "Здесь лежит спокойно
Веселый странник, плакать не умевший."
Прохожий! Если дороги тебе
Природа, ветер, песни и свобода,-
Скажи ему: "Спокойно спи, товарищ,
Довольно пел ты, выспаться пора!"
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
