Ящерица. Каждое утро она оставляет свой хвост на подушке: вот так встаёт - и единственная мысль: только бы доползти до душа. И доползает. Становится под упругие струи, и «вчера» слезает с неё мелкими чешуйками, а хвост остаётся пылиться на подушке. И когда просыпается мужчина, то она уже стоит, со строгой причёской, глаза зелёные-зелёные, как волосы русалок, но холодные, рыбьи. Смотришь на неё – удивляешься: и где это я её? Такую – рыбью, с холодной кровью и холодными запястьями, такую бесцветно-подобранную, с двумя ассиметричными стрелками на колготах и в узкой юбке, с синяками на лодыжках, с синяками под глазами, с синяками на сердце, которого у неё нет. «Свари кофе, некогда» - говорит она, и мужчина не верит: вчера она просила не торопиться, не торопиться, не торо- , да нет же, не торопиться, а разве он мог?? А сейчас – кофе. Ему! Сварить....
И он встаёт, обалдевший, большой, сонный – и варит. И даже в голову не приходит опрокинуть, чтобы – всё как вчера, чтобы – как во сне, чтобы – как никогда ещё не было...
Потому что она, стерва, - ящерица...
"... А малахит – такой зелёный-зелёный, даже в темноте – светится... Такая прозрачная-прозрачная ящерица у него на полочке, такая прозрачная, такая уверенная, такая независимая, такая-такая-такая... А комната кружится, а в комнате – дюны песочные шатаются, а в комнате – бокалы дрожат и падают, камни плавятся, те самые камни, на которых ящерицы на солнце греются, вот те самые кааамни...
..Пожалуйста, только не влюбляй меня в себя, пожалуйста, ну делай же это похуже, чтобы я к тебе не привыкла, пожалуйста, ну сделай так, чтобы я в тебе разочаровaлась, молю тебя, прошу тебя, ну не делай так, ну не делай, только ещё один разочек, ещё разочек так сделай, ещё разочек, молю тебя, только не разочаровывай..."
А маятник часов влево-вправо раскачивается, ходики такие себе ходят, направо-налево, направо-налево, и кот на кухне мурлыкает, и когда в комнате становится тихо, то слышно, как он мурррлычет, милый, родной, покормить бы его, да некогда, вот через 5 минут, вот через 25, вот через 30, но только - если не сначала, но только бы ещё, ну ещё разочек – сначала, в последний раз, в самый-самый последний....
"И я шепчу тебе, зову тебя, и ты зовёшь меня, и я тебе руки царапаю, спину царапаю, а ты мне – «стерва» - так ласково на ухо выдыхаешь, и я снова тебя царапаю, и комната всё кружится-кружится, посуда чуток дребезжит, картина со стенки падает, всегда она падает, а, чёрт с ней, я - ящерица, я - зелёная ящерица на тёплом камне, на тёплом твёрдом камне, на тёплом камне под ранним летним солнцем... И мы падаем с низкой кровати на заранее подстеленные подушки, и мы падаем друг в друга, падаем друг в друга, и я прошу: ну поймай же меня, пойми же меня, помнИ меня, зная, что утром забудешь, а ты молчишь, дружочек, все вы у меня дружочки, все-все дружочки – носом тычетесь, подол нюхаете, а утром – к мясному рынку, а вечером – на луну выть, а через месяц – в помоях возвращаетесь, авось примет...
И как раз на этой мысли ты сожмёшь меня по-особенному, и как раз на этой секунде ты назовёшь меня милой, и я снова буду падать, ниже, ещё ниже, по-новому, каждый раз по-новому, каждый раз, так привычно – по-новому - в тебя падать, тебе к ногам падать, к мужественности падать, к трусости падать, к ничтожеству падать, низко так падать, пока земля ещё понемногу круглая и вращающаяся, пока где-то ещё есть солнце, пока я ещё верю, что оно есть..."
Так ящерица становится стервой.
У неё на левой руке – браслет-ящерица вместо часов, потому что счастливые часов не наблюдают, а несчастные – тем более. У неё на полочке – 5 книг о том, как стать радостной и 15 – о том, как кончить вовремя, а ей и до сих пор неясно, что это за «вовремя». У неё – пара купюр в кармашке на новую пару колготок, потому что опять с вечера стрелки пойдут, а зашивать она не будет, - к чему зашивать мёртвое? Утром она бежит на каблуках, спотыкаясь, в переходе пару колготок хватает, в платном туалете переодевается, и – к начальнику, который на ящерицу масляным глазом смотрит, к подруге, у которой сумка и перчатки из кожи каких-то южных рептилий, слёзки крокодиловы, зубки брильянтовы, кошелёк на ножках по вечерам приходит, глазом косит, в театр зовёт, втроём. Она иногда даже соглашается. Садится посрединке, глаза закрывает – и слушает... На сцене – девушка, смерти белее, в зале народ от «Травиаты» деланно тащится, в программку заглядывает, перешёптывается, по-итальянски ни хрена не понимает; справа крокодилица напудренная про какую-то корову рассказывает, слева – кошелёк потную лапу на колено выкладывает, в ухо дышит, хорошо хоть крокодилица ещё не видит... А после театра он её домой отвезёт быстренько, и к ней заедет, опять лампу в темноте перевернёт, боров эдакий, на платье бретели оборвёт, хорошо хоть нечасто это стихийное бедствие...
Так она становится стервой.
Вот так приходит иногда в ресторан, смотрит деланно равнодушно, плечи обнажённые загорелые, бронзовые, впереди – дорожка такая невинная-невинная, сразу видно, что под платьем – ничегошеньки, вот так только ладонь – по этой дорожке между грудок, медленно-медленно, ниже-ниже, - и всё... Она смотрит так, равнодушно-равнодушно, остранённо-отстранённо, а вокруг – все, кто уже ящерицу знает, сидят и не верят: неужели это она, так по ночам вскрикивающая, такая после всего ласковая, обходительная, - сигаретку зажигает, бокал подаёт, из рук её пьёшь, потому как свои дрожат – не чувствуешь, да и себя вообще не чувствуешь, только комнатка такая странная, всё невесомое-невесомое, пронзительное-пронзительное, стены тёмные, пол тёмный, потолок в люстрах зеркальных, колокольчики у двери висят, в такт позвякивают, и до сих пор по инерции перестукиваются-перемигиваются, серебрянные, мелодичные, убаюкивают... И она тебя укрывает, вопросами не донимает, берёт твой марльборо и на кухню уходит, и так только сквозь сон чуток слышно – всхлипывает чего-то... А потом – сквозь сон – лодыжки холодные-холодные – вплетает, заплетает с твоими ногами, вжимается в тебя, и всё молча, молча...
А утром – стоит, другая, отстранённая, напоминает, что сегодня уже не вчера, с-стерва такая....
И вот, смотрят они на неё, и внутри всё обрывается, ухает – и вниз, и хочется её за руку – да к стенке, тут же, за углом, чтобы стереть эту гордую неприступность с лица, как помаду, размазывать, втирать её в стенку, чтобы голос её услышать, тот, настоящий, ночной... И так – каждый думает, каждый смотрит, и каждый знает, что не сможет уже с ней ничего сделать, бесполезно всё это. Через полчаса она разобьёт бокал, через час пойдёт танцевать с каким-то молодым козлёночком, как жертву, на заклание через весь зал поведёт, не он её – она его, а он смущённо на свой столик оглядывается, там полушкольница-полувампирша сидит, рот округлила, понять не может: увели, из под носу, и кто! Да вот только она его по залу покружит да и вернёт девушке, ещё и бутылку вина передаст, мол, за знакомство, за танец, за ваше счастье. А ещё через полчаса уйдёт с кем-то повзрослей, посолиднее.
Так она продолжает становиться стервой...
И когда назад откидывается, продолжает, и когда рукой на север указывает, продолжает, и когда плечи очередному царапает, и за ухо когда кусает, и брюки когда на стул вешает, и пиджак – на плечики, чтоб ни одна собственница к ней потом претензий не имела, - всё продолжает... Только на кухне всхлипывает отчего-то, но ведь сегодня уже не вчера...
А утром – сморщенный короткий хвостик на подушке оставляет, а мужчина думает – крошки вчерашних пирожных, крошки и пепел. Так оно, в принципе, и есть..
"...и вот, я стою, невыспавшаяся, злая, разбитая, истерзанная, перед тобой, и всем видом тебе – сегодня, мол, не вчера, сегодня совсем не вчера, свари мне кофе покрепче, оставь свой вшивый красный марльборо, раздирающий мне горло, оставь меня, я не даю по утрам, я вообще никому ничего не даю, потому что брать безопаснее... А колокольчики немного над головой стучатся-перезваниваются, кот подозрительно на тебя косится, рамка на полу валяется, и колготы, как всегда, порваны, да на лодыжках, как всегда, синяки и целый день я буду чувствовать пытливые взгляды на этих следах безумного «вчера».
А мне бы – уже ни к какому шефу не торопиться, мне бы просто, - чтобы хоть кто-то наконец-то снял с меня эту маску, и чтобы это чёртовое сонное «сегодня» кружилось, как вчерашняя ночь, чтобы кот разрывался от крика, чтобы на кровати можно было читать странные символы многочисленных складок, чтобы солнце наконец заглянуло в эту комнату, в эту проклятую всеми чертями адскую комнату, в эту камеру ночных пыток и утренних разочарований, в эту комнату, где валяется невидимая коллекция запылившихся оторванных хвостов ящерицы, её вчерашних случайностей, её закономерных несчастных случаев, её грустных развлечений... Мне бы – ящерице – греться на твёрдом камне, на настоящем камне, который до сих пор не сточила ни одна волна... Мне бы - чувствовать, как он плавится, как он удобно-жарок, как он неповторимо подходит мне, ящерице, как он, как, как... И только чтобы ты дышал мне в ухо своё жаркое «стерва», и чтобы я вместо всех «милый» да «родной» повторяла «завтра», не говоря, что – завтра, но ты бы понимал..."
Да только утренний душ смывает с неё всё это, и она знает, что сегодня уже не вчера, что, если она не успеет в переход, бабушка с колготами уйдёт на беседу к торговке пирожками, платный туалет закроют на технический перерыв, шеф заставит «отрабатывать». А крокодилица разнесёт всем, что эта зеленоглазая блядь до сих пор не вылезла из койки... Она вздыхает и выходит из душа, она думает, как будет накручивать телефонный диск вечером, по старинке, грея его своими тонкими пальцами, отогревая их, вечно холодные, вечно уставшие, вечно ничьи, пахнущие мужским парфюмом и разгарячённой плотью, пахнущие любовью и пронзительной тоской по солнцу и раскалённым камням.
Мужчина сонно копошится в полной крошек и пепла постели. Ему снится, что зелёная ящерица протягивает ему малахитовую шкатулку, а в ней – оторванный хвост. «Сегодня уже не вчера», - говорит ящерица, и на этих словах он просыпается. От него уже требуют утренний кофе.
.. И этот кошмар будет длиться и длиться, повторяться и повторяться. Ящерица сменит десяток зелёных нарядов и перейдёт на чулки, и они тоже будут рваться, а она продолжит бегать в старый, залитый дождями переход за новыми. И если в утреннней толчее она увидит того, первого, каменного, мужественного, слабого, с которого всё и началось, то уронит браслет-ящерицу прямо в грязь, а он – поднимет, узнает её, такую подчёркнуто подтянутую, холодную, с застывшей неразличимой паникой в глазах, в рваных чулках, с синяками под глазами и на лодыжках, - узнает и легонько прижмётся бедром, и ей на миг покажется, что она лежит на тёплом камне, а солнце щекочет ей спину, покрывая её чешуйками-веснушками. Только этого никогда не случится, потом что сегодня уже не вчера...
Вверху - грошовый дом свиданий.
Внизу - в грошовом "Казино"
Расселись зрители. Темно.
Пора щипков и ожиданий.
Тот захихикал, тот зевнул...
Но неудачник облыселый
Высоко палочкой взмахнул.
Открылись темные пределы,
И вот - сквозь дым табачных туч
Прожектора зеленый луч.
На авансцене, в полумраке,
Раскрыв золотозубый рот,
Румяный хахаль в шапокляке
О звездах песенку поет.
И под двуспальные напевы
На полинялый небосвод
Ведут сомнительные девы
Свой непотребный хоровод.
Сквозь облака, по сферам райским
(Улыбочки туда-сюда)
С каким-то веером китайским
Плывет Полярная Звезда.
За ней вприпрыжку поспешая,
Та пожирней, та похудей,
Семь звезд - Медведица Большая
Трясут четырнадцать грудей.
И до последнего раздета,
Горя брильянтовой косой,
Вдруг жидколягая комета
Выносится перед толпой.
Глядят солдаты и портные
На рассусаленный сумбур,
Играют сгустки жировые
На бедрах Etoile d'amour,
Несутся звезды в пляске, в тряске,
Звучит оркестр, поет дурак,
Летят алмазные подвязки
Из мрака в свет, из света в мрак.
И заходя в дыру все ту же,
И восходя на небосклон,
Так вот в какой постыдной луже
Твой День Четвертый отражен!..
Нелегкий труд, о Боже правый,
Всю жизнь воссоздавать мечтой
Твой мир, горящий звездной славой
И первозданною красой.
1925
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
