Уповаю на милость короля Бааса Второго, велевшего рифмой биться на Ристалище.
Как и вся его родня, все знакомые, друзья и даже недруги, он был прекрасен.
Десять круглых глазок парами в шахматном порядке. Три овальные дырочки плоского, словно нарисованного, носа. Густые зеленые волосы, похожие на листья болотной осоки. А уши! Чудо что за уши! Одно широкое, ажурное, а второе в виде узкой змейки, готовой к броску. И вся эта неземная красота размещалась на вытянутой, изящно зауженной посередине голове, которая шустро, хотя и редко, перемещалась в пространстве с помощью множества пропеллеров, выезжающих снизу.
Однако нравился он далеко не всем. Например, Ворон Альбертик, обитавший в саду, изумрудным кружевом окружавшем Замок, впервые увидев нашего героя, закаркал хриплым смехом и презрительно отвернулся. А Садовник сначала хотел выбросить его в канаву, но, обнаружив, что он живой, попытался раздавить, будто гадкого червяка.
И только Принцесса, найдя его возле куста гортензии, улыбнулась, взяла на руки и унесла к себе. Она посадила его на своем столе, между горкой учебников и статуэткой единорога, долго смотрела на него, уперев ладони в подбородок, и, наконец, ласково сказала: "Какой ты милый! Ты похож на Кувшинчик. Одно ухо как ручка, другое как носик, и глазки как узор!"
Принцесса привязалась к Кувшинчику. Каждый день, между Утренним приемом и уроком французского, она читала ему сказки: о Золушке, о Красной Шапочке, о Бременских музыкантах, - а он молчал и только хлопал своими десятью глазками в шахматном порядке. Ведь у него не было рта, и он никак не мог выразить свою признательность.
Однажды Принцессе было очень грустно. То ли дождь был тому причиной, то ли Принц с серыми глазами, что приезжал в Замок на прошлой неделе. Но никто не понимал этой печали. Принцесса хотела прижаться к маме, но Королеве было некогда: она смотрела новую передачу о Фаине Раневской, а Принцесса больше любила фильмы с Ди Каприо. Она пошла искать сочувствия у папы, но Король отмахнулся от дочери: от отчитывал Гнома-дворецкого за растрату казенного золота, а Принцесса ничего не смыслила в экономике. Она надеялась поплакаться своей тете, придворной Фее, но и тетя не услышала ее: Ворон Альбертик украл у нее ожерелье из ягод шиповника, и Фея разрабатывала план жуткой мести.
Продрогшая от холода, которым встретили ее родные, вернулась Принцесса в свои покои, села у окна и стала смотреть на горизонт, туда, где за далеким синим лесом высились башни другого Замка и где Принц с серыми глазами, конечно же, совсем не думал о ней. Принцесса не услышала, как подлетел к ней Кувшинчик, опустился на ее плечо, взъерошил свои зеленые волосы-осоки и брызнул из уха-носика живой соленой водой.
Провинция справляет Рождество.
Дворец Наместника увит омелой,
и факелы дымятся у крыльца.
В проулках - толчея и озорство.
Веселый, праздный, грязный, очумелый
народ толпится позади дворца.
Наместник болен. Лежа на одре,
покрытый шалью, взятой в Альказаре,
где он служил, он размышляет о
жене и о своем секретаре,
внизу гостей приветствующих в зале.
Едва ли он ревнует. Для него
сейчас важней замкнуться в скорлупе
болезней, снов, отсрочки перевода
на службу в Метрополию. Зане
он знает, что для праздника толпе
совсем не обязательна свобода;
по этой же причине и жене
он позволяет изменять. О чем
он думал бы, когда б его не грызли
тоска, припадки? Если бы любил?
Невольно зябко поводя плечом,
он гонит прочь пугающие мысли.
...Веселье в зале умеряет пыл,
но все же длится. Сильно опьянев,
вожди племен стеклянными глазами
взирают в даль, лишенную врага.
Их зубы, выражавшие их гнев,
как колесо, что сжато тормозами,
застряли на улыбке, и слуга
подкладывает пищу им. Во сне
кричит купец. Звучат обрывки песен.
Жена Наместника с секретарем
выскальзывают в сад. И на стене
орел имперский, выклевавший печень
Наместника, глядит нетопырем...
И я, писатель, повидавший свет,
пересекавший на осле экватор,
смотрю в окно на спящие холмы
и думаю о сходстве наших бед:
его не хочет видеть Император,
меня - мой сын и Цинтия. И мы,
мы здесь и сгинем. Горькую судьбу
гордыня не возвысит до улики,
что отошли от образа Творца.
Все будут одинаковы в гробу.
Так будем хоть при жизни разнолики!
Зачем куда-то рваться из дворца -
отчизне мы не судьи. Меч суда
погрязнет в нашем собственном позоре:
наследники и власть в чужих руках.
Как хорошо, что не плывут суда!
Как хорошо, что замерзает море!
Как хорошо, что птицы в облаках
субтильны для столь тягостных телес!
Такого не поставишь в укоризну.
Но может быть находится как раз
к их голосам в пропорции наш вес.
Пускай летят поэтому в отчизну.
Пускай орут поэтому за нас.
Отечество... чужие господа
у Цинтии в гостях над колыбелью
склоняются, как новые волхвы.
Младенец дремлет. Теплится звезда,
как уголь под остывшею купелью.
И гости, не коснувшись головы,
нимб заменяют ореолом лжи,
а непорочное зачатье - сплетней,
фигурой умолчанья об отце...
Дворец пустеет. Гаснут этажи.
Один. Другой. И, наконец, последний.
И только два окна во всем дворце
горят: мое, где, к факелу спиной,
смотрю, как диск луны по редколесью
скользит и вижу - Цинтию, снега;
Наместника, который за стеной
всю ночь безмолвно борется с болезнью
и жжет огонь, чтоб различить врага.
Враг отступает. Жидкий свет зари,
чуть занимаясь на Востоке мира,
вползает в окна, норовя взглянуть
на то, что совершается внутри,
и, натыкаясь на остатки пира,
колеблется. Но продолжает путь.
январь 1968, Паланга
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
Дизайн: Юлия Кривицкая
Продолжая работу с сайтом, Вы соглашаетесь с использованием cookie и политикой конфиденциальности. Файлы cookie можно отключить в настройках Вашего браузера.
