Серое утро. Быстро иду по грязно-серому тротуару, перепрыгивая через ртутные зеркала луж. Больница – бетонная коробка, окруженная высоким забором, на верхушку которого так и просится колючая проволока - для закрепления образа. Прошмыгиваю через ворота. На серой двери серая вывеска - «Приемный покой».
«Интересно, кто такое придумал? Будто покой можно принимать. Внутрь. Три раза в день. После еды. Запивая небольшим количеством воды…», - отвлекаю себя размышлениями, торопливо поднимаясь по серой лестнице. На нужном мне этаже красная ковровая дорожка, яркие картины на стенах, кожаная мебель и большой аквариум. Это платное отделение больницы.
Осматриваюсь. Никого. И тишина вокруг… Ну прямо как в лесной чаще зимой. Осторожно сажусь на бежевый диван, бережно кладу рядом с собой букет сирени, и принимаюсь ждать. Жду терпеливо, не притоптываю ногой и не дергаю цветки из букета. Так примерно минуты три. На четвертой минуте терпеливо ждать надоедает. Поднимаюсь с дивана и подхожу к аквариуму. В нем две большие серо-зеленые рыбины, они лениво выплывают из-за каменного домика, несколько секунд смотрят на меня пустыми глазами и снова прячутся за домик.
- Вы к кому?
Резко оборачиваюсь. Ощущение - будто застукали, когда занималась чем-то непристойным.
- К Хохлову Михаилу, - внезапно севшим голосом.
- К Мишеньке? – переспрашивает. Медсестра: пышные каштановые волосы, веснушки на лице, белоснежный халат. Хм.
- Да, к Михаилу, - смотрю в упор.
- Его сейчас нет в палате, он на осмотре, - очень вежливо.
- А когда будет?
- Сложно сказать определенно, думаю, через полчаса будет точно, - снова очень вежливо. Этажом ниже мне бы наверняка уже раз десять нахамили. Подхожу к дивану, беру букет и, не прощаясь, выхожу из фойе. Шагая по красной дорожке, придумываю, где и на что убить полчаса свободного времени.
На улице остро пахнет дождем. И яблоками. Примерно так когда-то пахло в бабушкином саду. Яблонь было много, созревшие плоды лежали на земле. Бабушка собирала их в корзину, а мне предлагала: «Угостись!», но я категорически отказывалась, заявляя, путая буквы: «Глиное есть не буду!». Тогда бабушка срывала яблоко с дерева для меня, а падалицу резала на куски и сушила на крыше сарая…
Бреду по аллее больничного парка. Трава вокруг сочно зеленая, хочется упасть в нее лицом.
- Галка!
Оглядываюсь. Мишка идет ко мне со стороны второго корпуса больницы. Спортивный костюм болтается на нем, как на вешалке. У меня немеет сердце. И лицевые мышцы. Настолько широко улыбаюсь.
- Здравствуй, Хохлов! – говорю звонко.
- Здравствуй, Галка! – в тон произносит Мишка. Его глаза за стеклами очков искрятся радостью. Приятно. С растянутыми в улыбки ртами стоим пару минут, и молча пялимся друг на друга. Сдаюсь первая:
- Какие дела?
Мишка передергивает плечами и спрашивает:
- Посидим?
В нескольких шагах от нас деревянная скамейка. Мишка направляется прямо к ней, я же иду следом, зачем-то спрятав сирень за спину.
- Прошу, - учтиво молвит Хохлов, жестом предлагая присесть.
- Мокро, - констатирую, дотронувшись до сидения рукой. - Подожди…
В рюкзаке в целлофановом пакете физкультурная форма. Вытряхиваю форму из пакета, тот разрываю, часть протягиваю Мишке.
- Бритни Спирс, - причмокивая, говорит он, рассматривая свою половину.
- Ага, - стелю свою часть картинкой на скамейку и сажусь. Мишка плюхается рядом.
- Ну, рассказывай!
- Сначала мы решили пойти в «Глобус», ну, это новый клуб, на Кирова открылся, но потом оказалось, что у Славки флаеры в «Нибелунг» и…
- Ты это о чем? – глядит удивленно. Глаза у него необыкновенные. Желтые, как у кота.
- Сам сказал «рассказывай», вот я и рассказываю…
- Я спрашивал про твои дела, - ощупывает мое лицо внимательным взглядом. Ресницы у него длиннющие и словно упираются в стекла очков. И зачем ему такие?
- Нужно правильно формулировать вопрос, камрад, - произношу тоном нашей училки по истории. - Дела у меня нормально, а вот у тебя как?
- Как обычно, - снова передергивает плечами Мишка. «Как обычно» означает, что анализы неважные и из больницы его в ближайшее время не выпишут.
Нужно что-то сделать. Немедленно. Вскакиваю со скамейки, встаю перед Мишкой, и изрекаю:
- Представляешь, вчера приходит Вовка из садика и рассказывает, их воспитательница обнаружила чьи-то колготки и стала выяснять у детей, кому они принадлежат. А дети отнекиваются. Потом вдруг один мальчик подбежал, понюхал, значит, эти колготки и говорит: «Это Борины колготки!».
Мишка смотрит, как на полоумную. Конечно, я совсем не умею шутить. Это Мишка у нас мастер по шуткам. И отметки у него отличные. И улыбка. И глаза… кошачьи…
- Что в школе? – спрашивает после минутной паузы.
- Как обычно, - теперь уже я передергиваю плечами. «Как обычно» означает, что учителя лютуют, одноклассники - психи, и по матеше я снова среди отстающих.
- А как наши? – интересуется Хохлов. Как будто бы я не знаю, что под «нашими» подразумевается Павловская Наташа. Ноги, попа, грудь, волосы и зубы. Ах, нет, у нее еще русалочьи глаза - по - хохловскому определению. Ходит, как лошадь. Грациозно вышагивая полутораметровыми ногами. Лошадь с русалочьими глазами.
- Все передавали тебе привет! Машка и Ленка велели тебя поцеловать, - отщипываю цветочки от сирени.
- А Наташа?
Ага! Ага-ага! А Наташа твоя вчера на качелях в нашем дворе целовалась с Витькой Сафроновым из 11-Б. И ржала. Лошадь.
- Не знаю… Я давно не видела ее …
- Наташа не ходит в школу? – заволновался Мишка.
Пожимаю плечами. Мне совсем не интересно разговаривать о какой-то там Наташе.
- Хохлов, как меня зовут? – спрашиваю как бы невзначай.
- Галка, - не задумываясь, отвечает Мишка.
Браво. Меня зовут Аля. Альбина Галкина. Но для Мишки я – Галка. А она – Наташа. На тротуар летят ни в чем не повинные цветки.
- Это тебе, кстати, - протягиваю сирень тем боком, который еще не успела оборвать. - Поставишь в баночку… Будет у тебя в палате весна... Пока не завянет.
Мишка тыкается носом в сирень и мычит мне:
- Галка, здорово! Где нарвала?
- Возле дома…
На самом деле я купила этот букет у бабульки на троллейбусной остановке возле больницы. Галка…
- Ты уже определилась с планами на будущее? – деловито осведомляется Мишка, закончив нюхать сирень. В третьем классе пообещал моей маме, что возьмет надо мной шефство. Теперь вот руководит. Уже восемь лет.
- Ага, подамся в психологию… Стану изучать человеческие души… А ты? Не передумал?
Мишка хочет идти в медицинский. Он из династии потомственных врачей. Единственный ребенок в семье. Наследник. С редким заболеванием крови.
- Ты же знаешь. Медицина – мое призвание.
Знаю. Разговоры о том, что Мишка будет врачом, когда вырастет, слышу с детства.
- У тебя красивые туфли, - замечает. Тоже мне, джентльмен. Я изменила прическу и надела новое платье. Дура.
- Я и сама тоже... Вполне... – говорю, задрав подбородок. Выходит не убедительно, а как-то… жалко, что ли. У меня нет полутораметровых ног, зубов и русалочьих глаз. И вообще, я - Галка...
- Ты очень милая, - мягко произносит Мишка, словно жалеючи. Лучше бы молчал! Мне хочется его ударить.
- Ты давай это… Выздоравливай уже… - намеренно грубо. Мишка улыбается:
- Слушай, а ты в школу не опоздаешь?
- Не-а, первого урока нет. Русичка заболела, - произношу поспешно. Враки, конечно, просто уходить неохота.
- Тогда ладно, - соглашается.
- А хочешь… Хочешь, я тебе по руке погадаю? – предлагаю и торопливо добавляю, - Я у одной цыганки научилась.
- Это когда это? – удивляется Мишка. Еще бы, знает меня, как облупленную. Мы с детства. Дружим.
- Ой, это долгая история, потом расскажу. Давай руку!
Мишка, улыбаясь, протягивает левую ладонь.
- Правую давай, балда! По левой только дилетанты гадают!
Мишка покорно протягивает правую руку. Запястье у него тонкое, кисть длинная, аристократическая, ладонь ледяная.
- Ты замерз? Ты не простудишься? – кудахтаю, и, ненавидя себя за это, грубо добавляю, - Не хватало еще тебя простудить, а потом выслушивать от Елены Вячеславовны лекцию!
Елена Вячеславовна- мама Мишки. И какой-то там профессор. Медицинское светило. А сын…
- Не трусь, лучше гадай! – дергает меня Хохлов.
- Жить ты будешь долго- долго, - говорю и провожу пальцем по Мишкиной ладони, - Вон у тебя какая длинная линия жизни…
- А линия любви? Где?
- Не знаю, - тихо отвечаю, выпуская Мишкину ладонь из своих рук, - Ладно, пора... Мне…
- Хорошо, конечно, - поспешно соглашается Мишка. Вижу его глаза, и хочется себя убить.
- Ой, Галка, у меня же есть для тебя кое-что… - произносит Хохлов и лезет в карман штанов.
Неужели записка для Наташи? Только этого не хватало!
Мишка вытаскивает из кармана большой апельсин и протягивает его мне:
- Витамины. Все лучшее – детям. Держи!
Беру апельсин и долго смотрю в Мишкины глаза.
- Ну, пока? – улыбаясь, произносит он.
- Ага… До встречи… - встаю со скамейки и, не оглядываясь, иду прочь из парка. В руках у меня апельсин. Я медленно сдираю с него кожуру. Апельсины мне есть нельзя, у меня на них аллергия…
Обступает меня тишина,
предприятие смерти дочернее.
Мысль моя, тишиной внушена,
порывается в небо вечернее.
В небе отзвука ищет она
и находит. И пишет губерния.
Караоке и лондонский паб
мне вечернее небо навеяло,
где за стойкой услужливый краб
виски с пивом мешает, как велено.
Мистер Кокни кричит, что озяб.
В зеркалах отражается дерево.
Миссис Кокни, жеманясь чуть-чуть,
к микрофону выходит на подиум,
подставляя колени и грудь
популярным, как виски, мелодиям,
норовит наготою сверкнуть
в подражании дивам юродивом
и поёт. Как умеет поёт.
Никому не жена, не метафора.
Жара, шороху, жизни даёт,
безнадежно от такта отстав она.
Или это мелодия врёт,
мстит за рано погибшего автора?
Ты развей моё горе, развей,
успокой Аполлона Есенина.
Так далёко не ходит сабвей,
это к северу, если от севера,
это можно представить живей,
спиртом спирт запивая рассеяно.
Это западных веяний чад,
год отмены катушек кассетами,
это пение наших девчат,
пэтэушниц Заставы и Сетуни.
Так майлав и гудбай горячат,
что гасить и не думают свет они.
Это всё караоке одне.
Очи карие. Вечером карие.
Утром серые с чёрным на дне.
Это сердце моё пролетарии
микрофоном зажмут в тишине,
беспардонны в любом полушарии.
Залечи мою боль, залечи.
Ровно в полночь и той же отравою.
Это белой горячки грачи
прилетели за русскою славою,
многим в левую вложат ключи,
а Модесту Саврасову — в правую.
Отступает ни с чем тишина.
Паб закрылся. Кемарит губерния.
И становится в небе слышна
песня чистая и колыбельная.
Нам сулит воскресенье она,
и теперь уже без погребения.
1995
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
Дизайн: Юлия Кривицкая
Продолжая работу с сайтом, Вы соглашаетесь с использованием cookie и политикой конфиденциальности. Файлы cookie можно отключить в настройках Вашего браузера.
