Больше всего на свете он любил кошек. Он считал их высшими существами, намного добрее и умнее людей. Он считал, что котяти падают с Луны и говорил, что это научно доказано. Однажды они встретились после долгой разлуки, мчали по Ялтинской трассе на такси, остановились, чтобы купить вина, он в щёлкнул фотоаппаратом, но сфотографировал не её, а рыжего котёнка, который сидел на крылечке. Тогда она начала ревновать к кошкам.
Кошкин был гитаристом-виртуозом. Последнее время много пил, однажды во время аномальных морозов потерял ключ от квартиры и замёрз, ему отняли восемь пальцев на руках. Она не могла на это смотреть, долго не могла. Инструмент пришлось оставить, стал писать электронную музыку, подбирал звуки на компьютере так, что гитара звучала чистенько и вживую.
Жили почти отдельно. Изредка переписывались. Она так же мыслила его с неповрежденными руками, видела, как перебирает он струны в бешеном танце своей вечной агонии-любви к музыке, и спокойно засыпала. Стала больше общаться, приобрела подруг. Особенно одна ей очень нравилась, моложе её, безумно похожая на неё внешне и такая же дура в молодости. Чувствовала, что Поликарп тоже запал на неё. Даже встречался с ней в её воображении. Скоро её жизнь стала мучительна, она только и делала, что следила за ними, перестала спать, сердце надрывно ревностно вздрагивало. Соперницу явно хотелось стереть с лица земли и немедленно, она придумывала ей смерти, одна краше другой. Кошкин устроил подружке склеп и безропотно провожал её туда каждую ночь, то пьяную, то бездыханную.
Написал пару романов. Союз Писателей писал кипятком. Опубликовал за границей, так ему было удобнее и веселее. Имя его начинало греметь.
Подружка с повадками клептоманки, ранее воровавшая у неё кольца и деньги, теперь своровала Кошкина – последнюю её любовь и отраду. У Кошкиной тоже было кое-что написано, милая бездарность решила уклептоманить и это, предложила Поликарпу несколько проектов постановки старинных, любимых ими обоими семейных рассказов. Кошкин обезумел (у него снова были руки) и согласился.
Кошкина не спала. Только легкое забытьё прерывало её мучения. Скоро она украдёт всё, это глобальная клептомания, она украдёт всё, мою судьбу, моё имя, и даже смерть. Но она почему-то знала, что любви там нет, что Поликарпа предадут при первой возможности. Чем-то он Союзу Писателей всё же не угодил. Система смертных приговоров выносилась общим голосованием на закрытых заседаниях семёрки старейших. Клептоманка уже входила в их число, как же – пассия Кошкина. Её подпись была третьей, ни малейшего сопротивления. Хотя к этому времени она знала о его любовницах в Неаполе и Мадриде, круг их рос, цивилизация Кошкина процветала. Скоро любая девушка, только дозрев до половых отношений, мечтала о Кошкине, мечтала носить эту фамилию. Кошкин ликовал. Тут и пронесся слух, что Кошкин погиб.
Кошкина усмехнулась и не поверила, купила под новый год два новых кольца – голубой топаз – пусть будут твои слёзки, и розоватый рубин – пусть будет твоя кровь. Кольца надела на левую руку, как подошли, топаз на указательный палец, а рубин на безымянный – вдовий. Письма от Поликарпа стали приходить чаще.
Слухи в девичьем королевстве разрастались, выяснилось, что у Кошкина есть настоящая жена и разводится он не собирается. Мадам Кошкина не ликовала, она не знала, как он поступит с девушками Неаполя и Мадрида. Мадрид он сжёг. Неаполь затопил.
Кошкиной предложил полечиться. Выпить крошку транквилизатора. Мадам была без сил, мужественно и безропотно отломила полтаблетки и заснула. Засыпала она в возрасте 40 лет. Сложно назвать этот сон летаргическим, но она прожила в нём ещё сороковник. Находилась в местах не столь отдалённых. Кошкин с клептоманкой перебрались в Москву, снимали фильмы, не бедствовали. Потом Кошкин решился перебраться на другую планету, единственное о чём он плакал, что на Земле пришлось уничтожить всех кошек, они просто погибли. Тогда он создал новую Землю, и снова завёз на неё котят. Судьба Кошкиной его волновала мало. Кошкина создала в больничке свой театр, четыре раза её труппа, названная в народе «Ёперным театром» прорывалась в Москву, устраивая беспорядки и перфомансы. Через сорок лет она проснулась. Там прошло ровно сорок, у неё промелькнула беспокойная ночь. Что делать, она не знала.
Сто лет назад было куплено зеркальце с гусь-хрустальными лебедями, там, у символа верности хранились его духи «Amber 1881». Кошкина промокнула пальцы и по две капли нанесла на виски. Как-то полегчало. К чёрту всё – виденья, сны, подозрения. Живой и счастлив, пишет счастливые письма, просит её не покидать его. Прислал «Голема» Майринка. Можно жить.
Я посетил тебя, пленительная сень,
Не в дни веселые живительного Мая,
Когда, зелеными ветвями помавая,
Манишь ты путника в свою густую тень;
Когда ты веешь ароматом
Тобою бережно взлелеянных цветов:
Под очарованный твой кров
Замедлил я моим возвратом.
В осенней наготе стояли дерева
И неприветливо чернели;
Хрустела под ногой замерзлая трава,
И листья мертвые, волнуяся, шумели.
С прохладой резкою дышал
В лицо мне запах увяданья;
Но не весеннего убранства я искал,
А прошлых лет воспоминанья.
Душой задумчивый, медлительно я шел
С годов младенческих знакомыми тропами;
Художник опытный их некогда провел.
Увы, рука его изглажена годами!
Стези заглохшие, мечтаешь, пешеход
Случайно протоптал. Сошел я в дол заветный,
Дол, первых дум моих лелеятель приветный!
Пруда знакомого искал красивых вод,
Искал прыгучих вод мне памятной каскады:
Там, думал я, к душе моей
Толпою полетят виденья прежних дней...
Вотще! лишенные хранительной преграды,
Далече воды утекли,
Их ложе поросло травою,
Приют хозяйственный в нем улья обрели,
И легкая тропа исчезла предо мною.
Ни в чем знакомого мой взор не обретал!
Но вот, по-прежнему, лесистым косогором,
Дорожка смелая ведет меня... обвал
Вдруг поглотил ее... Я стал
И глубь нежданную измерил грустным взором.
С недоумением искал другой тропы.
Иду я: где беседка тлеет,
И в прахе перед ней лежат ее столпы,
Где остов мостика дряхлеет.
И ты, величественный грот,
Тяжело-каменный, постигнут разрушеньем
И угрожаешь уж паденьем,
Бывало, в летний зной прохлады полный свод!
Что ж? пусть минувшее минуло сном летучим!
Еще прекрасен ты, заглохший Элизей.
И обаянием могучим
Исполнен для души моей.
Тот не был мыслию, тот не был сердцем хладен,
Кто, безымянной неги жаден,
Их своенравный бег тропам сим указал,
Кто, преклоняя слух к таинственному шуму
Сих кленов, сих дубов, в душе своей питал
Ему сочувственную думу.
Давно кругом меня о нем умолкнул слух,
Прияла прах его далекая могила,
Мне память образа его не сохранила,
Но здесь еще живет его доступный дух;
Здесь, друг мечтанья и природы,
Я познаю его вполне:
Он вдохновением волнуется во мне,
Он славить мне велит леса, долины, воды;
Он убедительно пророчит мне страну,
Где я наследую несрочную весну,
Где разрушения следов я не примечу,
Где в сладостной сени невянущих дубров,
У нескудеющих ручьев,
Я тень священную мне встречу.
1834
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
