В поддержку рыцарского турнира, специально по заказу рыцаря Про.
Он приходит ко мне каждый вечер. И сидит, долго сидит рядом, даже не разжигая огня. Сидит весь вечер в темноте, сгорбившись, запустив узловатые пыльцы в седые волосы и раскачиваясь из стороны в сторону.
Он не всегда был таким. В начале марта, еще молодой и темноволосый, он приехал в этот дом со своей собакой. И пока пес весело носился по участку и по комнатам ("Тумка, негодник, опять грязи на ковер принес!"), он замесил раствор и любовно выложил меня, кирпич за кирпичом, приладил красивую решетку, вишневые изразцы, а на полку поставил семь фарфоровых слоников ("Что поделать, брат, любит она этих слоников") и несколько любимых книг.
Напротив меня в дальней стене оказалось большое окно, через которое я смотрел, как цвели яблони, как малиновка в кусте сирени выкармливала единственного уцелевшего птенчика, а ночами любовался сиянием далеких звезд ("Какие звезды, какие здесь звезды, Машенька, в городе ведь нет таких") и слушал гудки редких поездов.
Днем в доме никогда не бывало тихо. Ведь он строил его своими руками, стучал молотком, работал то пилой, то дрелью, а в перерывах включал радио. Закончив мою трубу, он в тот же вечер притащил дров, по одному положил их в топку и дрожащей рукой, с пятой спички, зажег их. Тогда он был счастлив, он разговаривал со мной ("Да, брат, ей должно понравиться") и шерудил в огне длинной палкой, а я отвечал ему снопами искр.
Ей понравилось. Она подарила ему кочергу и совок на красивой подставке и чугунную плетеную дровницу. Каждый вечер они сидели в креслах передо мной, пили по чуть-чуть что-то вкусное ("Машенька, это не вопрос, как только мы поженимся, я усыновлю Лиду"), а Тумка лежал на ковре у его ног и смотрел на мой огонь.
Я был ухожен, как и все в доме. В дровнице всегда лежали колотые полешки, а слоники не знали, что такое пыль. Иногда с моей помощью жарили дивно пахнувшую рыбу ("Тумка, уйди, у тебя своя еда есть") и часто - сушили промокшие в саду тапочки. В начале лета приехала девочка, и я каждый день слышал ее веселые разговоры и беготню с собакой. Теперь по вечерам они собирались вчетвером и после ужина читали вслух.
Но однажды девочка пришла днем и, грустная, сидела передо мной на ковре, оцепенело глядя на серую золу. А потом в комнате появился он ("Лидочка, мне тоже очень больно"), и они вместе плакали. В тот же вечер, дождавшись, пока дрова в моей топке разгорятся как следует, он бросил в огонь ошейник.
В августе улетела малиновка, зато яблоки закраснелись и начали потихоньку падать. Из кухни неслись запахи варенья, а он то и дело нырял в подпол с банками солений ("Зимой как вкусно будет, а эту обязательно к новому году!") и связками сушеных грибов. В дождливые дни девочка играла с куклами или рассматривала картинки в книгах, забравшись с ногами в кресло, то, что ближе к огню.
Мне было все так же покойно, даже когда они засобирались в город ("Лида выросла за лето, надо к школе новую форму покупать"). С утра они немножко поспорили ("И все-таки мне будет неудобно отсюда на работу ездить"), а к обеду уже и поссорились ("Вам, мужчинам, все легко!"), и он остался. Не дождавшись их к вечеру, он рассеянно похлопал меня ("Автобус, брат") и ушел на станцию. А когда вернулся, я его не узнал.
Теперь середина ноября. С того дня он ни разу не взял в руки молоток, ни разу не зажег огня. Он сидит в темной комнате, сморщенный седой старик, и я слышу его шепот ("Господи, почему я сам их не отвез?"). Я знаю, что он будет продавать этот дом и меня вместе с ним. Но я все понимаю. Единственное, чего я хочу, это заплакать вместе с ним. Но каминам этого не дано.
Зверинец коммунальный вымер.
Но в семь утра на кухню в бигуди
Выходит тетя Женя и Владимир
Иванович с русалкой на груди.
Почесывая рыжие подмышки,
Вития замороченной жене
Отцеживает свысока излишки
Премудрости газетной. В стороне
Спросонья чистит мелкую картошку
Океанолог Эрик Ажажа -
Он только из Борнео.
Понемножку
Многоголосый гомон этажа
Восходит к поднебесью, чтобы через
Лет двадцать разродиться наконец,
Заполонить мне музыкою череп
И сердце озадачить.
Мой отец,
Железом завалив полкоридора,
Мне чинит двухколесный в том углу,
Где тримушки рассеянного Тёра
Шуршали всю ангину. На полу -
Ключи, колеса, гайки. Это было,
Поэтому мне мило даже мыло
С налипшим волосом...
У нас всего
В избытке: фальши, сплетен, древесины,
Разлуки, канцтоваров. Много хуже
Со счастьем, вроде проще апельсина,
Ан нет его. Есть мненье, что его
Нет вообще, ах, вот оно в чем дело.
Давай живи, смотри не умирай.
Распахнут настежь том прекрасной прозы,
Вовеки не написанной тобой.
Толпою придорожные березы
Бегут и опрокинутой толпой
Стремглав уходят в зеркало вагона.
С утра в ушах стоит галдеж ворон.
С локомотивом мокрая ворона
Тягается, и головной вагон
Теряется в неведомых пределах.
Дожить до оглавления, до белых
Мух осени. В начале букваря
Отец бежит вдоль изгороди сада
Вслед за велосипедом, чтобы чадо
Не сверзилось на гравий пустыря.
Сдается мне, я старюсь. Попугаев
И без меня хватает. Стыдно мне
Мусолить малолетство, пусть Катаев,
Засахаренный в старческой слюне,
Сюсюкает. Дались мне эти черти
С ободранных обоев или слизни
На дачном частоколе, но гудит
Там, за спиной, такая пропасть смерти,
Которая посередине жизни
Уже в глаза внимательно глядит.
1981
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
Дизайн: Юлия Кривицкая
Продолжая работу с сайтом, Вы соглашаетесь с использованием cookie и политикой конфиденциальности. Файлы cookie можно отключить в настройках Вашего браузера.
