«- Писать ли мне?
- Если спрашиваете, то нет!»
- М Веллер
I
Что такое писатель? Это человек - а/ которого понять труднее, чем остальных; б/ который считает это непонимание своим, а не вашим недостатком; в/ который готов выкричать из себя душу, чтобы вынуть вашу и г/ которому написать об этом труднее, чем вам.
Семья писателя - это один любимый писатель и несколько любимых читателей.
Жена писателя - это женщина, которая узнает о его любви к себе из его книг.
Книги и дети писателя - это его дети и книги.
Для писателя его книга - это машина времени, с помощью которой он стремится убежать от бытия и избежать небытия.
Друзья писателя - это люди, которые не понимают его лучше других.
Ум писателя - это церебральная мышечная масса, наращиваемая регулярными отжатиями от энциклопедий и марафонским убеганием от повседневности; это радостное помешательство на почве бумагомарания; это безумное дуракаваляние, предохраняющее от коллективного сумасшествия.
Писательский взгляд на мир - это легкий сквознячок из окна, в которое он думает, это летящая ему навстречу и упирающаяся в лоб, Вечность; это, когда 2 х 2 равно Откровению, а конец света, Апокалипсис, – всего лишь вопрос погоды.
Писательское счастье – это быть счастливым, а не писать о счастье.
Жизнь писателя - разгадка, которую он себе задает ежедневно в письменном виде.
Смерть писателя - это его каждая никем не прочитанная книга.
Перед писателем надо склонить голову, потому что его рабочим столом является Вселенная, а между пыльной поверхностью монитора и его лбом всегда сияет вольтова дуга фантазии.
Он не воспринимает обид и критики и его нельзя в этом винить, потому что не он пишет книгу, но книга пишет его. Ему не надо завидовать, ибо не он имеет слово, но Слово имеет его. Выпасть из контекста для него страшнее, чем выпасть из жизни. Его постулат – «Я имею право. Право не имеет меня»
«Перед проблемой писательского творчества психоанализ слагает оружие» - Зигмунд Фрейд Участь писателя – всегда находиться под впечатлением, которое его книга не произвела на читателей.
«…отдавайте писарю писарево…» - уточненный Матфей, 22, -21 Ругайте его, он будет соглашаться с вами и расцветать. Хвалите, - он будет сопротивляться и расти. Понимайте его и помните, что прелюбодейство с талантом писателя, опасно для жизни и первого и второго, ибо одна из заповедей второго – «Не любий!»
Он неудобен, раздражителен до хамства, и может быть тошнотворно нудным, но к нему всегда тянет поговорить, послушать, разделить. По нему скучают даже мужчины, не говоря уже о женщинах, обнаруживающих после общения с ним, что нет ничего более сексуального, чем интеллект.
Он – тиран домочадцев и подкаблучник Музы. Он холоден с близкими, но согревает мировое пространство на костре воображения. Шорохи его души слышны даже глухим.
Он эклектичен и разбросан, но его хаотичность – это лишь оболочка его целеустремленности и жесткой запрограммированности. Он рассеян и узконаправлен одновременно.
Он прекрасно понимает, что его мнение и его правота – не абсолют, но все равно всегда требует этому подтверждения.
Любое для него – лишь поставщик материала. Он специалист без специальности и может извлечь сюжет даже из вашего горя. Он - наркоман, способный поймать кайф даже на помойке и отыскать гениальную рифму в промежности, и с этим нужно смириться, потому что потом он напомнит о памяти, позволит ощутить его разумом и понять его сердцем. Став землей, он оставит в наследство не только печаль, но и радость. Он видит, а мы видим, как видит он.
Он истребитель каверн, наполнитель вакуума, который до него пустотой не казался. Он мифоложец, вызывающий сущности из небытия и воскрешающий их дыханием своего воображения.
При всей своей полиморфности и полигамности, он божественно, вселенски одинок, и именно поэтому ощущает свое ежеминутное ничтожество.
И при этом писательский аутизм гласит, - других писателей не существует! Он их не замечает в упор. И на вопрос – «Ваши любимые писатели?» – отвечает – «Нас мало!»
Он лукавый, двоедушный, двусмысленный ловкач – трикстер. Логофил, вербоман, орфогофрен, обнаруживший однажды, что можеть делать с языком, что угодно. Маниакально пристрастившийся к словесным раритетам, жадный, агрессивный, властный, корыстолюбивый, литературный наркоман-йеху, склонный к собирательству, коллекционированию языковых единиц, созданию лингвистических кунсткамер и просто новых слов.
Он не прощает никому, (теледиктору, жене, президенту, уборщице, друзьям, журналистам, продавцам), ни одного корявого слова или выражения, однако сам их сочиняет и гордится этим. Придуманные специально «неоправильности», он считает своим достижением. Несвоевременная запятая замедляет его жизнь, а неуместная точка и вовсе может ее остановить, но он сам изобретает новые знаки препинания и инсталлирует их посреди слова или поперек дыхания.
Он червь, жиреющий на книжной пыли и мертвых мыслях.
Он не герой, спасающий миры, но бог, создающий их по своему образу и подобию.
II
«Писатель - Я писатель!
Читатель - А, по-моему, ты говно! –
Писатель стоит несколько минут,
потрясенный этой новой идеей, и
падает замертво. Его выносят»
- Даниил Хармс, "Четыре иллюстрации
того, как новая идея огорошивает человека,
к ней не подготовленного"
«Я люблю запах чернил, как пьяница - вино. И один вид чистой бумаги приводит меня в восторг»
- Шервуд Андерсон.
Однажды до тебя доходит, - ты – единственный шанс для твоей мысли.
Обливаясь потом, слезами, кровью души ты начинаешь строчить послание миру, пытаясь добавить свою толику в бездонную копилку вселенского разума, выложить свою неудержимо распухающую кашу на ноосферное мегаблюдо.
Однако, «издать книгу стихов – все равно, что уронить лепесток розы в Гранд Каньон и ждать эха» – Дон Маркес. Поэтому каждый раз, отпуская книжку на волю, ты испытываешь ощущение человека, сунувшего руку в черную дыру неизвестности. Не знаешь, чего ожидать. Либо ее благодарно пожмут, предварительно робко лизнув, либо оттяпают по самый локоть. Но хуже всего, если рука виснет в равнодушной пустоте, и ее надо вынимать, шевеля разочарованными пальцами.
И еще долго тебя будет мучить вопрос, - гордый слагатель ты или самозваный серый мышук, подбирающий крошки около чужих тарелок? Подмастерье в швальне Господа Бога или рядовой частник-предприниматель, которому нравится ткать мережу текста, вышивать по канве? Седой любомудрый волхв или восторженный малец, бегающий по кромке прибоя, изредка находящий выброшенные универсумом, то ли из милосердия, то ли издевательски, красивый камешек, который можно запустить обратно и «напечь» собственных блинов, или диковинную раковину, которую можно приложить к уху и услышать голос Бога?!
И все это - на фоне ощущения себя дилетантом. Дилетантом широкого профиля. Ощущения, дарящего сияющие преимущества. Например, неограниченное чувство свободы. Ну, что взять с дурачка?! Ему никто ничего не давал, он ни перед кем не должен отчитываться, никому не должен процента. Можно выдумывать, что и как душе угодно, городить вопросы ребром и инсталлировать то, что из них получается, посредине слова и поперек горла.
И все это – на фоне понимания, что ты умнее бумаги, на которой напечатаны твои мысли, которые умнее тебя.
Или, например, такая чепуха, - что указывать на своей визитке, после имени. Ну, в самом деле, не марать же,– «ПИСАТЕЛЬ»! Позерство, местечковый маньеризм и выпендреж. Потому, когда спрашивают о профессии или чем занимаешься, ты, стремясь избежать налета гривуазности, неудобь сказуемости, в большом замешательстве, делаешь этак плечиком и комковато извиняешься – "Да, ничего особенного, оскорбляю бумагу иногда!"
Искусство писательского слова не существует объективно в отрыве от читателя, Оно возникает вновь и вновь при столкновении интеллекта с творением художника. Каждый раз, когда читатель вздрагивает от неожиданности и ощущения свежести быстротекущей вечной жизни, независимо от века и места проживания на этой грустной и прекрасной планете.
Ты получишь ответ, когда вдруг позвонит человек, которого ты видел мельком пару раз в жизни и едва помнишь, и звенящим, прерывающимся от волнения, голосом скажет, - "Не спрашивайте ни о чем. Ваша книга - обо мне. Меня потрясло, что вы просто раздели наголо мою жизнь и озвучили мои мысли, обсказали мое прошлое и догадались обо мне завтрашнем. Это поразительно. Спасибо!"
И, хоть на самом деле ты писал о себе, теперь ты знаешь, для кого и про кого ты писал, и кто ты есть.
Царь Дакии,
Господень бич,
Аттила, -
Предшественник Железного Хромца,
Рождённого седым,
С кровавым сгустком
В ладони детской, -
Поводырь убийц,
Кормивший смертью с острия меча
Растерзанный и падший мир,
Работник,
Оравший твердь копьём,
Дикарь,
С петель сорвавший дверь Европы, -
Был уродец.
Большеголовый,
Щуплый, как дитя,
Он походил на карлика –
И копоть
Изрубленной мечами смуглоты
На шишковатом лбу его лежала.
Жёг взгляд его, как греческий огонь,
Рыжели волосы его, как ворох
Изломанных орлиных перьев.
Мир
В его ладони детской был, как птица,
Как воробей,
Которого вольна,
Играя, задушить рука ребёнка.
Водоворот его орды крутил
Тьму человечьих щеп,
Всю сволочь мира:
Германец – увалень,
Проныра – беглый раб,
Грек-ренегат, порочный и лукавый,
Косой монгол и вороватый скиф
Кладь громоздили на его телеги.
Костры шипели.
Женщины бранились.
В навозе дети пачкали зады.
Ослы рыдали.
На горбах верблюжьих,
Бродя, скикасало в бурдюках вино.
Косматые лошадки в тороках
Едва тащили, оступаясь, всю
Монастырей разграбленную святость.
Вонючий мул в очёсках гривы нёс
Бесценные закладки папских библий,
И по пути колол ему бока
Украденным клейнодом –
Царским скиптром
Хромой дикарь,
Свою дурную хворь
Одетым в рубища патрицианкам
Даривший снисходительно...
Орда
Шла в золоте,
На кладах почивала!
Один Аттила – голову во сне
Покоил на простой луке сидельной,
Был целомудр,
Пил только воду,
Ел
Отвар ячменный в деревянной чаше.
Он лишь один – диковинный урод –
Не понимал, как хмель врачует сердце,
Как мучит женская любовь,
Как страсть
Сухим морозом тело сотрясает.
Косматый волхв славянский говорил,
Что глядя в зеркало меча, -
Аттила
Провидит будущее,
Тайный смысл
Безмерного течения на Запад
Азийских толп...
И впрямь, Аттила знал
Свою судьбу – водителя народов.
Зажавший плоть в железном кулаке,
В поту ходивший с лейкою кровавой
Над пажитью костей и черепов,
Садовник бед, он жил для урожая,
Собрать который внукам суждено!
Кто знает – где Аттила повстречал
Прелестную парфянскую царевну?
Неведомо!
Кто знает – какова
Она была?
Бог весть.
Но посетило
Аттилу чувство,
И свила любовь
Своё гнездо в его дремучем сердце.
В бревенчатом дубовом терему
Играли свадьбу.
На столах дубовых
Дымилась снедь.
Дубовых скамей ряд
Под грузом ляжек каменных ломился.
Пыланьем факелов,
Мерцаньем плошек
Был озарён тот сумрачный чертог.
Свет ударял в сарматские щиты,
Блуждал в мечах, перекрестивших стены,
Лизал ножи...
Кабанья голова,
На пир ощерясь мёртвыми клыками,
Венчала стол,
И голуби в меду
Дразнили нежностью неизречённой!
Уже скамейки рушились,
Уже
Ребрастый пёс,
Пинаемый ногами,
Лизал блевоту с деревянных ртов
Давно бесчувственных, как брёвна, пьяниц.
Сброд пировал.
Тут колотил шута
Воловьей костью варвар низколобый,
Там хохотал, зажмурив очи, гунн,
Багроволикий и рыжебородый,
Блаженно запустивший пятерню
В копну волос свалявшихся и вшивых.
Звучала брань.
Гудели днища бубнов,
Стонали домбры.
Детским альтом пел
Седой кастрат, бежавший из капеллы.
И длился пир...
А над бесчинством пира,
Над дикой свадьбой,
Очумев в дыму,
Меж закопчённых стен чертога
Летал, на цепь посаженный, орёл –
Полуслепой, встревоженный, тяжёлый.
Он факелы горящие сшибал
Отяжелевшими в плену крылами,
И в лужах гасли уголья, шипя,
И бражников огарки обжигали,
И сброд рычал,
И тень орлиных крыл,
Как тень беды, носилась по чертогу!..
Средь буйства сборища
На грубом троне
Звездой сиял чудовищный жених.
Впервые в жизни сбросив плащ верблюжий
С широких плеч солдата, - он надел
И бронзовые серьги и железный
Венец царя.
Впервые в жизни он
У смуглой кисти застегнул широкий
Серебряный браслет
И в первый раз
Застёжек золочённые жуки
Его хитон пурпуровый пятнали.
Он кубками вливал в себя вино
И мясо жирное терзал руками.
Был потен лоб его.
С блестящих губ
Вдоль подбородка жир бараний стылый,
Белея, тёк на бороду его.
Как у совы полночной,
Округлились
Его, вином налитые глаза.
Его икота била.
Молотками
Гвоздил его железные виски
Всесильный хмель.
В текучих смерчах – чёрных
И пламенных –
Плыл перед ним чертог.
Сквозь черноту и пламя проступали
В глазах подобья шаткие вещей
И рушились в бездонные провалы.
Хмель клал его плашмя,
Хмель наливал
Железом руки,
Темнотой – глазницы,
Но с каменным упрямством дикаря,
Которым он создал себя,
Которым
В долгих битвах изводил врагов,
Дикарь борол и в этом ратоборстве:
Поверженный,
Он поднимался вновь,
Пил, хохотал, и ел, и сквернословил!
Так веселился он.
Казалось, весь
Он хочет выплеснуть себя, как чашу.
Казалось, что единым духом – всю
Он хочет выпить жизнь свою.
Казалось,
Всю мощь души,
Всю тела чистоту
Аттила хочет расточить в разгуле!
Когда ж, шатаясь,
Весь побагровев,
Весь потрясаем диким вожделеньем,
Ступил Аттила на ночной порог
Невесты сокровенного покоя, -
Не кончив песни, замолчал кастрат,
Утихли домбры,
Смолкли крики пира,
И тот порог посыпали пшеном...
Любовь!
Ты дверь, куда мы все стучим,
Путь в то гнездо, где девять кратких лун
Мы, прислонив колени к подбородку,
Блаженно ощущаем бытие,
Ещё не отягчённое сознаньем!..
Ночь шла.
Как вдруг
Из брачного чертога
К пирующим донёсся женский вопль...
Валя столы,
Гудя пчелиным роем,
Толпою свадьба ринулась туда,
Взломала дверь и замерла у входа:
Мерцал ночник.
У ложа на ковре,
Закинув голову, лежал Аттила.
Он умирал.
Икая и хрипя,
Он скрёб ковёр и поводил ногами,
Как бы отталкивая смерть.
Зрачки
Остеклкневшие свои уставя
На ком-то зримом одному ему,
Он коченел,
Мертвел и ужасался.
И если бы все полчища его,
Звеня мечами, кинулись на помощь
К нему,
И плотно б сдвинули щиты,
И копьями б его загородили, -
Раздвинув копья,
Разведя щиты,
Прошёл бы среди них его противник,
За шиворот поднял бы дикаря,
Поставил бы на страшный поединок
И поборол бы вновь...
Так он лежал,
Весь расточённый,
Весь опустошённый
И двигал шеей,
Как бы удивлён,
Что руки смерти
Крепче рук Аттилы.
Так сердца взрывчатая полнота
Разорвала воловью оболочку –
И он погиб,
И женщина была
В его пути тем камнем, о который
Споткнулась жизнь его на всём скаку!
Мерцал ночник,
И девушка в углу,
Стуча зубами,
Молча содрогалась.
Как спирт и сахар, тёк в окно рассвет,
Кричал петух.
И выпитая чаша
У ног вождя валялась на полу,
И сам он был – как выпитая чаша.
Тогда была отведена река,
Кремнистое и гальчатое русло
Обнажено лопатами, -
И в нём
Была рабами вырыта могила.
Волы в ярмах, украшенных цветами,
Торжественно везли один в другом –
Гроб золотой, серебряный и медный.
И в третьем –
Самом маленьком гробу –
Уродливый,
Немой,
Большеголовый
Покоился невиданный мертвец.
Сыграли тризну, и вождя зарыли.
Разравнивая холм,
Над ним прошли
Бесчисленные полчища азийцев,
Реку вернули в прежнее русло,
Рабов зарезали
И скрылись в степи.
И чёрная
Властительная ночь,
В оправе грубых северных созвездий,
Осела крепким
Угольным пластом,
Крылом совы простёрлась над могилой.
1933, 1940
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
Авторизация
Камертон
