Протокол опыта №30.
*начало_записи*
Представим, что есть некий Кот. Просто Кот, без дальнейших углублений в его природу. И у кота есть некий хозяин. Тоже без особый углублений. И хозяин ставит над своим котом опыты. С виду безобидные, но могущие в итоге привести к гибели бедного животного. А зовут хозяина Эрвин Шрёдингер, и именно поэтому кота нужно лишь представить себе, но никак не подвергать экспериментам.
А эксперимент довольно интересен. Кота изолируют в ящик, совершенно непрозрачный, возможно, стальной или свинцовый. Вместе с котом туда помещают и особую "адскую" машину: вне доступности кота располагают счетчик Гейгера, с определенной начинкой. Это очень маленький кусочек радиоактивного изотопа, настолько маленький, что содержит всего одно ядро. Ядро это может распасться в течение ближайшего часа, а может и не распасться. Вероятность этого примерно 1:1, или пятьдесят процентов на каждый исход. Счетчик Гейгера тоже не один, он состоит в системе с маленьким молоточком. Если то самое радиоактивное ядро распадется, считывающая трубка счетчика разрядится, и приведет механизм в действие. А механизм прост: маленький молоточек ударяет по маленькой запаянной колбочке, в которой находится совсем немножко синильной кислоты. Эта кислота обладает совсем уж неприятным действием на живые организмы (разумеется, из тех, что дышат кислородом). Еще она называется "цианистый водород". Если не лезть в дебри, то суть воздействия сводится к невозможности организмом усвоить кислород, в результате возникает кислородное голодание, удушье, и затем смерть.
Хоть у нас кислоты в колбочке и немного, но и пространство небольшое, и Кот тоже небольшой. И именно поэтому Кота пришлось придумать, чтобы никто не пострадал.
Конечно, если всё пройдёт гладко, и Коту повезет, и ядро не распадётся, и механизм не сработает, то Кот останется жив. А если нет - то нет. Но особенность этого нашего ящика в том, что он закрыт на час, и открыть его раньше никоим образом нельзя.
И получается, что пока Кот заперт в ящике, никто (кроме него) не может знать, жив он или нет. И в этой ситуации в нашем сознании он может быть как живым, так и не живым, с равной долей вероятности. Как бы в двух состояниях. Это называется состояние «суперпозиции». Когда ящик будет открыт, то в нашей реальности образуется только какой-то один из этих вариантов.
Вот такая история про Кота.
К чему эта история? Как раз к тому, что я и есть почти тот самый Кот. Конечно, я вполне такой обычный человек, но роль у меня та же самая. Комната вокруг пуста, двери закрыты, выбраться нельзя. Белые стены, белый потолок и пол. Белая кровать с белым бельём. Белый свет из потолочных панелей. Белая одежда на мне. И белый сетчатый ящик с "адской машиной" прямо под потолком, в углу. Может, там и не синильная кислота, а что-то другое, но сути проблемы это не меняет.
Память постепенно пропадает, голова становится пустой, как гулкая закрытая канистра с быстро испаряющимся топливом. Кто мне предложил участие в эксперименте, я уже не помню. Постепенно растворяется в путающихся мыслях моё сознание, я начинаю забывать, кто я такой.
Самым свежим в голове держится только последний час, инструктаж и объяснения. Именно отсюда я знаю про Кота Шрёдингера, про "квантовую механику", как её называл человек в халате. Лицо его я тоже постепенно забываю, остаётся розовый овал, следы от глаз и рта. Порядок эксперимента вполне ясен, условия те же. Суть же его изменилась. Это я тоже пока еще помню. Раньше все наблюдали за котом, и ждали, что же произойдёт. И возможных вариантов было всего два. Сейчас же условия изменились: теперь МНЕ предстоит наблюдать за происходящим.
Никто никогда не задумывался, как чувствует себя Кот в закрытом ящике. Наверное, ему там было немного одиноко и тоскливо. Мне проще - память пропадает, и я осознаю, что через несколько минут мне даже не по кому будет скучать. Это мне понятно, и я не смогу это изменить. Это суть эксперимента. Память пропадает не просто так. Препарат уже действует во всю силу, блокируя мои воспоминания обо всей жизни. Абсолютно всё, начиная с рождения, постепенно приближаясь к настоящему моменту. Кто моя семья, друзья, работа. Что мне нравится или не нравится. Туман забытья постепенно застилает всё. Лучше всего сохранились последние инструкции. Я должен постоянно говорить, описывать, что я делаю и чувствую. Что помню и не помню. Где нахожусь. Абсолютно всё. Что еще я помню из инструкций?
После рассказа об эксперименте про Кота я узнал о целях нынешнего действа. Память будет блокирована полностью. Временно, но полностью. Путем внешнего вмешательства. Скорее всего, забуду даже родной язык и способность анализировать окружающее. Я не знаю, есть ли в "адской машине" настоящий яд, или там находится только диктофон, включенный на запись. Но я продолжаю говорить всё, что взбредёт в голову. Наверное, поэтому речь еще не пропала.
Исследователи просили говорить обо всём, без ограничений. Один из них (уже не помню кто) сказал, что в этом эксперименте Я буду исследователем, и Я буду ждать окончания отведенного часа, чтобы посмотреть, как изменится мир вокруг моей комнаты. Если Кот заключен в ящик и за ним наблюдают, то не может ли быть наоборот? Если Кот будет сидеть в ящике и ожидать изменений окружающего мира?
«Конечно», - сказал он, - «это сделать невозможно, так как мир не может измениться за один час». Именно поэтому мне стирают память, день за днём, год за годом. Если память будет стерильна, то я не буду знать, как выглядел мир вокруг моей комнаты. И тогда возникнет всё то пространство вариантов, всевозможных миров и времён, в котором я мог бы существовать. Когда двери откроются, я могу оказаться где угодно и когда угодно. Для меня весь окружающий мир перейдёт в состояние «суперпозиции». И какой из вариантов окажется окончательным, не знает никто.
Возможно, кто-то потом зайдёт в комнату, и может увидеть меня, лежащего на полу, без признаков разума в глазах. А может зайти в пустую комнату, где будет плотная густая тишина, и ничего не будет напоминать о бывшем здесь человеке.
Так, вот я ... сижу здесь.... последние несколько минут...
... ничего не происходит... как я сюда попал... почему никого кругом нет...
как же тяжело говорить... хочется лечь...
закрыть глаза...
Кругом тишина... что снаружи...
... где я...
кто ... я ...
... ... ... ... ...
... ... ... ... ...
*конец_записи*
По окончании отведенного времени испытуемый №30 исчез из камеры наблюдения, как и прежде, неизвестным способом. В сравнении с контрольными исследованиями под визуальным контролем не исключается возможность межпространственного перемещения в случайную точку пространства и времени.
Рекомендации: в целях более подробного изучения потенциальной возможности мгновенного перемещения - на последних стадиях эксперимента снабжать испытуемых аудио-визуальным сопровождением желаемой точки перемещения, с целью формирования ожидаемого окружающего пространства.
Опыт №30 считать законченным.
Здесь, на земле,
где я впадал то в истовость, то в ересь,
где жил, в чужих воспоминаньях греясь,
как мышь в золе,
где хуже мыши
глодал петит родного словаря,
тебе чужого, где, благодаря
тебе, я на себя взираю свыше,
уже ни в ком
не видя места, коего глаголом
коснуться мог бы, не владея горлом,
давясь кивком
звонкоголосой падали, слюной
кропя уста взамен кастальской влаги,
кренясь Пизанской башнею к бумаге
во тьме ночной,
тебе твой дар
я возвращаю – не зарыл, не пропил;
и, если бы душа имела профиль,
ты б увидал,
что и она
всего лишь слепок с горестного дара,
что более ничем не обладала,
что вместе с ним к тебе обращена.
Не стану жечь
тебя глаголом, исповедью, просьбой,
проклятыми вопросами – той оспой,
которой речь
почти с пелен
заражена – кто знает? – не тобой ли;
надежным, то есть, образом от боли
ты удален.
Не стану ждать
твоих ответов, Ангел, поелику
столь плохо представляемому лику,
как твой, под стать,
должно быть, лишь
молчанье – столь просторное, что эха
в нем не сподобятся ни всплески смеха,
ни вопль: «Услышь!»
Вот это мне
и блазнит слух, привыкший к разнобою,
и облегчает разговор с тобою
наедине.
В Ковчег птенец,
не возвратившись, доказует то, что
вся вера есть не более, чем почта
в один конец.
Смотри ж, как, наг
и сир, жлоблюсь о Господе, и это
одно тебя избавит от ответа.
Но это – подтверждение и знак,
что в нищете
влачащий дни не устрашится кражи,
что я кладу на мысль о камуфляже.
Там, на кресте,
не возоплю: «Почто меня оставил?!»
Не превращу себя в благую весть!
Поскольку боль – не нарушенье правил:
страданье есть
способность тел,
и человек есть испытатель боли.
Но то ли свой ему неведом, то ли
ее предел.
___
Здесь, на земле,
все горы – но в значении их узком -
кончаются не пиками, но спуском
в кромешной мгле,
и, сжав уста,
стигматы завернув свои в дерюгу,
идешь на вещи по второму кругу,
сойдя с креста.
Здесь, на земле,
от нежности до умоисступленья
все формы жизни есть приспособленье.
И в том числе
взгляд в потолок
и жажда слиться с Богом, как с пейзажем,
в котором нас разыскивает, скажем,
один стрелок.
Как на сопле,
все виснет на крюках своих вопросов,
как вор трамвайный, бард или философ -
здесь, на земле,
из всех углов
несет, как рыбой, с одесной и с левой
слиянием с природой или с девой
и башней слов!
Дух-исцелитель!
Я из бездонных мозеровских блюд
так нахлебался варева минут
и римских литер,
что в жадный слух,
который прежде не был привередлив,
не входят щебет или шум деревьев -
я нынче глух.
О нет, не помощь
зову твою, означенная высь!
Тех нет объятий, чтоб не разошлись
как стрелки в полночь.
Не жгу свечи,
когда, разжав железные объятья,
будильники, завернутые в платья,
гремят в ночи!
И в этой башне,
в правнучке вавилонской, в башне слов,
все время недостроенной, ты кров
найти не дашь мне!
Такая тишь
там, наверху, встречает златоротца,
что, на чердак карабкаясь, летишь
на дно колодца.
Там, наверху -
услышь одно: благодарю за то, что
ты отнял все, чем на своем веку
владел я. Ибо созданное прочно,
продукт труда
есть пища вора и прообраз Рая,
верней – добыча времени: теряя
(пусть навсегда)
что-либо, ты
не смей кричать о преданной надежде:
то Времени, невидимые прежде,
в вещах черты
вдруг проступают, и теснится грудь
от старческих морщин; но этих линий -
их не разгладишь, тающих как иней,
коснись их чуть.
Благодарю...
Верней, ума последняя крупица
благодарит, что не дал прилепиться
к тем кущам, корпусам и словарю,
что ты не в масть
моим задаткам, комплексам и форам
зашел – и не предал их жалким формам
меня во власть.
___
Ты за утрату
горазд все это отомщеньем счесть,
моим приспособленьем к циферблату,
борьбой, слияньем с Временем – Бог весть!
Да полно, мне ль!
А если так – то с временем неблизким,
затем что чудится за каждым диском
в стене – туннель.
Ну что же, рой!
Рой глубже и, как вырванное с мясом,
шей сердцу страх пред грустною порой,
пред смертным часом.
Шей бездну мук,
старайся, перебарщивай в усердьи!
Но даже мысль о – как его! – бессмертьи
есть мысль об одиночестве, мой друг.
Вот эту фразу
хочу я прокричать и посмотреть
вперед – раз перспектива умереть
доступна глазу -
кто издали
откликнется? Последует ли эхо?
Иль ей и там не встретится помеха,
как на земли?
Ночная тишь...
Стучит башкой об стол, заснув, заочник.
Кирпичный будоражит позвоночник
печная мышь.
И за окном
толпа деревьев в деревянной раме,
как легкие на школьной диаграмме,
объята сном.
Все откололось...
И время. И судьба. И о судьбе...
Осталась только память о себе,
негромкий голос.
Она одна.
И то – как шлак перегоревший, гравий,
за счет каких-то писем, фотографий,
зеркал, окна, -
исподтишка...
и горько, что не вспомнить основного!
Как жаль, что нету в христианстве бога -
пускай божка -
воспоминаний, с пригоршней ключей
от старых комнат – идолища с ликом
старьевщика – для коротанья слишком
глухих ночей.
Ночная тишь.
Вороньи гнезда, как каверны в бронхах.
Отрепья дыма роются в обломках
больничных крыш.
Любая речь
безадресна, увы, об эту пору -
чем я сумел, друг-небожитель, спору
нет, пренебречь.
Страстная. Ночь.
И вкус во рту от жизни в этом мире,
как будто наследил в чужой квартире
и вышел прочь!
И мозг под током!
И там, на тридевятом этаже
горит окно. И, кажется, уже
не помню толком,
о чем с тобой
витийствовал – верней, с одной из кукол,
пересекающих полночный купол.
Теперь отбой,
и невдомек,
зачем так много черного на белом?
Гортань исходит грифелем и мелом,
и в ней – комок
не слов, не слез,
но странной мысли о победе снега -
отбросов света, падающих с неба, -
почти вопрос.
В мозгу горчит,
и за стеною в толщину страницы
вопит младенец, и в окне больницы
старик торчит.
Апрель. Страстная. Все идет к весне.
Но мир еще во льду и в белизне.
И взгляд младенца,
еще не начинавшего шагов,
не допускает таянья снегов.
Но и не деться
от той же мысли – задом наперед -
в больнице старику в начале года:
он видит снег и знает, что умрет
до таянья его, до ледохода.
март – апрель 1970
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
