8 августа исполнилось 90 лет со дня рождения Юрия Казакова.Мой любимый рассказ писателя "Вон бежит собака".
Посреди улицы стоял мужчина в потрепанной одежде и прекрасно исполнял арию Риголетто из оперы Джузеппе Верди. Прохожие останавливались, рассматривали уличного артиста, который пел, как заправский оперный певец. Смущало людей, что поющий человек, хоть был изрядно помят, но всё-таки трезв.
-Общество наше обомжается, - сказал мне старик. –Господи, такой голос, а он его бездарно посреди улицы растрачивает.
Поющий, услышав слова старика, повернулся в его сторону и заметил:
-А вы что, сами себя не уважаете, считаете недостойным, что я стал посреди улицы и пою вам арию из оперы?
Старичок на эти слова смутился и заговорил:
-Что вы, что вы! Большое, вам, спасибо! Но только с этим голосом петь надо в Большом театре, а не на панели.
-Хороший голос должен звучать всюду и для всех. Правильно, господин милиционер? – обратился певец к стоящему среди людей молоденькому сержанту.
-Да, да, хорошо поете! – лишь сумел поддержать уличного артиста сержант. –Но вы, наверное, будете за пение деньги собирать?
-Виктор Савельев поёт бескорыстно, доблестный мой защитник общественного порядка, Виктору Савельеву деньги не нужны! – и он снова продолжил пение.
Витя Савельев – мой коллега по работе в одной из скучных контор, которых было немало при развитом социализме, любитель оперного пения и философских разговоров, мудрец и непревзойденный разгадчик самых трудных кроссвордов «Огонька». Я не видел его много лет, и вот неожиданная встреча. Но Виктор не замечал меня. Да, видимо, трудно в степенном отце семейства, имеющего уже внуков, узнать молодого, стройного и энергичного бумагомараку. Я сам бы не признал Виктора, если бы не его славное пение.
Виктор Савельев закончил арию, с достоинством принял слабые аплодисменты и равнодушно прошел мимо протянутых ему денег.
Я, переборов в себе секундное желание не подходить к нему, бросился следом.
-Виктор! – схватил его руку. – Это я, Владимир.
-А, ты… - вяло отреагировал он, как бы не желая нашей встречи. И ошарашил такими словами. – Я тебя еще при пении заметил….
-Ты куда пропал? – наседал я с вопросами.
-А ты меня сильно искал?
-Но мы раньше всё-таки дружили.
-Ты так считаешь?
-Где ты живёшь? – решил я сменить тему, зная способность Виктора ставить человека в неудобное положение.
-В колодце сантехническом.
-Как в колодце, а квартира, а семья?
-Квартиру оставил жене. У неё теперь другой муж, а значит новое мировоззрение.
-Пьёшь? – я смотрел в его мятое лицо.
-Обижаешь. На мне отпечаток моей жизни, но никак не «ин вина веритас». Трезвый образ всегда был моим идеалом. А я олицетворяю собой будущее общество ограниченного разумного потребления. Я научился у древних стоиков пить из глиняного кувшина, как из золотого. И сейчас на пути к диогеновскому пониманию: воду можно пить из ладони, а суп есть из корки хлеба.
И Виктор стал развивать теорию ограниченного потребления, которую мы обсуждали с ним в молодости как самую перспективную для человечества, ставшего могильщиком природы. Я дальше теории не пошёл, а Савельев воплотил её в личной жизни. Жить, как Диоген, в бочке в нашем суровом климате нельзя, потому он заменил её канализационными сетями. Никаких социальных забот, а значит масса времени для размышлений о жизни человека, природе, космосе.
-Но разве нельзя об этом думать в приличных условиях, не насилуя тело лишениями?
-Думать можно, но ни до чего серьезного додуматься нельзя, - сообщил свой главный вывод Виктор.
-И до чего ты додумался?
-До многого. Что мировой разум погиб, а человечество – последняя извилина, с помощью которой можно восстановить еще его. И Бога уже давно нет.
-Это как у Ницше умер?
-Нет, самоликвидировался. И теперь собирается возродиться, когда умрет последний человек. И новый Бог, Бог-внук, - это единство всех человеческих душ: праведных и грешных. И люди не должны летать в космос, потому что только на земле человечество может размножаться, а выход в космос означает гибель наследственности. Надо остановить эту техническую вакханалию прогресса, потому что за этот путь в никуда мы спалим все ресурсы Земли.
-Ты всё это записываешь?
-Зачем? Главные, важные идеи передаются генетически. Человечество может их на время потерять, но забыть никогда не сумеет, даже если очень постарается. Всегда будут такие люди, как я, и не паразиты общества, как именуют нас в милицейских протоколах, а самые безвредные для земной природы особи, поскольку удовлетворены малым. Мы столько с тобой об этом говорили – почему реальное воплощение идей тебя так пугает?
-Я не отказываюсь от идей ограниченного потребления, но как-то не хочется опускаться до нижнего предела.
-Это поначалу страшно, когда тобой больше движут желания плоти, а когда тобой начинает управлять душа и ты начинаешь жить удовлетворением чувств, то все завоевания быта, к которым привык, уже кажутся потусторонними.
В этот время из-за угла вынырнула собачонка. Какая-то обшарпанная, калеченая. Она недоверчиво огляделась по сторонам и затрусила в нашу сторону.
-Вон бежит бомжучка, зверь из нашего общества разумного потребления, - заметил Виктор.
И собака, словно услышав одобрение, прибавила шагу, принюхалась, а затем легла у ног Виктора.
-Твоя? – я опасливо отодвинулся в сторону.
-Первый раз вижу, но в своё общество принимаю. Поскольку и она меня принимает в своё общество. Так мы и объединяемся с родственными душами. Согласна, бомжучка? – и собака на его приветствие радостно завиляла хвостом.
-Витя, зачем такие крайности? – во мне пробуждался бытовой апологет.
-А ты ждешь указов президента? Не будет, только инициативой снизу идеи ограниченного потребления можно сделать жизненными. Присоединяйся! У меня места в колодце много.
-А может, лучше из колодца выберешься? Всё–таки с людьми лучше.
-С вами хорошо, когда я пою. Тут у вас душа тает, а остальное время вы жрете мясо страха. Ведь боишься, признайся, боишься жизни своей.
-Да как тебе сказать, тревожно бывает…..
-А у меня никакого страха нет. Никакого, ни за кого. А ты за копейкой гоняешься, унижаешься во имя придуманного тобой блага. А благо в свободе от него. Я даже не боюсь теперь умирать, потому что не боюсь быть навсегда забытым.
Я не знал, что говорить, и суетливо достал из кармана деньги. Протянул Виктору. Он посмотрел на меня укоризненно. Из нескольких купюр выбрал самую мелкую, заметив: «Собачку покормлю». И добавил:
-Ничего ты не понял, мой диванный теоретик, не мучайся и не думай обо мне. Ты даже нафантазировать не можешь, как мне хорошо.
И, не прощаясь, пошел своей дорогой, а бомжучка пристроилась сбоку, семенила рядом, время от времени заглядывая в лицо Виктора. Я хотел окликнуть их, спросить, где находится колодец, но так и не отважился, понимая, что в гости к нему не пойду, хотя в прошлом нас объединяла дружба и общие философские идеи, которые он воплотил в свою жизнь. А я до сих пор продолжаю рассуждать про общество ограниченного потребления, увязнув плотью в практике разрушающего накопительства, из которого один путь – на тот свет, где, отрешившись от земных излишеств, оставшись только чистой душой, я стану строительным материалом для нового Бога, Бога-внука, как считает Виктор.
Здесь когда-то ты жила, старшеклассницей была,
А сравнительно недавно своевольно умерла.
Как, наверное, должна скверно тикать тишина,
Если женщине-красавице жизнь стала не мила.
Уроженец здешних мест, средних лет, таков, как есть,
Ради холода спинного навещаю твой подъезд.
Что ли роз на все возьму, на кладбище отвезу,
Уроню, как это водится, нетрезвую слезу...
Я ль не лез в окно к тебе из ревности, по злобе
По гремучей водосточной к небу задранной трубе?
Хорошо быть молодым, молодым и пьяным в дым —
Четверть века, четверть века зряшным подвигам моим!
Голосом, разрезом глаз с толку сбит в толпе не раз,
Я всегда обознавался, не ошибся лишь сейчас,
Не ослышался — мертва. Пошла кругом голова.
Не любила меня отроду, но ты была жива.
Кто б на ножки поднялся, в дно головкой уперся,
Поднатужился, чтоб разом смерть была, да вышла вся!
Воскресать так воскресать! Встали в рост отец и мать.
Друг Сопровский оживает, подбивает выпивать.
Мы «андроповки» берем, что-то первая колом —
Комом в горле, слуцким слогом да частушечным стихом.
Так от радости пьяны, гибелью опалены,
В черно-белой кинохронике вертаются с войны.
Нарастает стук колес, и душа идет вразнос.
На вокзале марш играют — слепнет музыка от слез.
Вот и ты — одна из них. Мельком видишь нас двоих,
Кратко на фиг посылаешь обожателей своих.
Вижу я сквозь толчею тебя прежнюю, ничью,
Уходящую безмолвно прямо в молодость твою.
Ну, иди себе, иди. Все плохое позади.
И отныне, надо думать, хорошее впереди.
Как в былые времена, встань у школьного окна.
Имя, девичью фамилию выговорит тишина.
1997
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
