Отчим у меня был с десяти до четырнадцати лет. К нам и раньше подселялись добрые дяди, это называлось иногда «давай у нас дядя Х будет вместо папы». Да а мне жалко что ли. Тем более, когда с дядей можно играть в разные игры, кататься с горки зимой наперегонки, можно просто поговорить, прям как с обычным человеком десяти лет. Отчима звали дядя Саша. «Можно я буду звать вас на ты?» - спрашивала я неоднократно. Так ни разу и не назвала. С ним было весело, он рассказывал про Кавказ, где вырос, про Германию, где служил, про книги, которые читал и всегда за меня заступался. Я вот за него никогда, хотя порой понимала, что надо бы. Мама послала его купить мне полезный подарок на день рождения, он купил подзорную трубу. Мама его чуть не убила ей, а я потом с окна пятого этажа рассматривала покойника в гробу, которого проносили по двору, и думала, что такого полезного подарка мне ещё никто не дарил. Дядя Саша мог делать всё – и картошку чистить, и полы мыть, и ремонт. Ремонт у нас тянулся всё время, что мы жили в хрущёвке. Дядя Саша наклеивал газеты под обои, а потом вставал на голову и разговаривал с Леонидом Ильичём, который тоже оказался вверх ногами. Как-то у меня была температура, наутро она спала и он сказал, что лечиться надо походом в кино и мы отправились на «Всадник без головы». Ещё он возмущался, что у нас дурацкая программа по английскому и надо начинать его учить с транскрипции. И заставлял запоминать эти, транскрипции, когда нам просто стишки про птичек задавали.
Поругались мы за всё время только один раз. Отправили нас в воскресенье за овощами в центральный овощной магазин на Сакко и Ванцетти, потому что там всегда была картошка по утрам. Мы отстояли две кренделеобразные очереди – одну за картошкой, а другую за остальным. Набрали, наверное, Камаз овощей, еле допёрли до троллейбуса. Доехали, вышли, а идти ещё прилично было от остановки. Я заартачилась. Мол, мне тяжело и руки режет. Он, нагруженный рюкзаком и большими сумками, прообразами современных баулов, долго меня уговаривал. А потом плюнул, сказал, что пойдёт один и ждать не будет. И ушёл. А я стояла и смотрела, как он удаляется по скверику и думала, что как это он так вообще не обернётся? Не обернулся, я вздохнула, взяла сумки и поплелась домой. Почему-то было стыдно.
Мама от нас, бывало, уезжала, то в Москву, то в санаторий. Однажды она уехала в Ялту зимой, мне как раз должно было исполниться четырнадцать. Дядя Саша говорит – а давай день рождения сделаем! Зови, кого хочешь. Я позвала всех девчонок со своего класса, купила торт и много-много газировки. Да, в четырнадцать лет мы ещё были полнейшими детьми. Но посидели весело, а когда дядя Саша пришёл с работы, забрав сестру из детсада, то сел с нами и первым делом спросил: «А где же мальчишки?»
Вообще-то он выпивал. Так, мне кажется, не больше среднего. Просто он пьянел быстро, буквально с трёх рюмок. Мог уснуть где угодно и намертво, мама этого терпеть не могла и взламывала входную дверь, и дверь в ванную, устраивая полный разгром. Когда она уезжала, он выпивал непременно. Однажды ему сестру в садике не отдали, а я пришла со второй смены, в квартире накурено, мужики какие-то на кухне, а дядя Саша только сказал, что за сестрой надо сходить и уснул. Правда, пока я ходила, мужики ушли и даже немного проветрилось. А в другой раз мы с сестрой были дома, мама в командировке, а дядя Саша позвонил в дверь. Я открыла, а он шатается и красными глазами на меня смотрит. Я ка-ак дверь перед ним захлопну. А он молчит и больше не звонит. Я выглядываю – а он сидит на табуретке между четвёртым и пятым этажом и в пол смотрит. Я сестру на руки взяла - и к соседке, тёте Наташе, звоню. Уговор такой был – если что надо, то обращаться к тёте Наташе. Та мне открыла и всё поняла. Я у неё сидела и смотрела телевизор. Она поговорила с дядей Сашей и сказала, что он вроде и не сильно пьяный, наверное, я просто напугалась. Может я и напугалась, а может какую-то взрослость решила проявить, трудно сказать. Потом тётя Наташа запустила нас как-то поочерёдно домой и сказала, уходя: «Ты маме уж не говори». Я сказала, что я дура что ли. Но чувствовала себя дурой. Потому что как будто знала, что нет у меня и не будет никаких детских травм, я очень способная к регенерации. А только острые ранки, неожиданные, как от травинки или листа бумаги, полосонёт и щиплет. Так и остаются эти ранки картинками вроде разбитых банок с ягодами, что я с балкона сбрасывала, чтобы скрыть, что дедушка приходил. Или вот эта – отчим на стуле между четвёртым и пятым этажами в своей расплющенной ондатровой шапке, похожей на воронье гнездо, и обвисшем мятом пальто. Смотрит в пол, а потом чуть-чуть в мою сторону.
Однажды, когда мама уже с ним не жила, в дальней комнате. в старом столе я нашла от него бандероль, где в скобочках было «для Наташи». Мама спрятала. Там были чёрный ажурный шарфик с люрексом, колготки чёрные сеточкой, календарики с Пятигорском (я собирала) и изюм в цветной глазури «морские камешки». Это то, что я стащила, остальное, не помню что, оставила на месте.
и у вас такая улица? %) удобно — куда ни приедь, везде одни и те же названия))
Я даже год работала в магазине на этой улице. а ещё про эту улицу есть стихотворение Константина Симонова. Только школу из того старого здания в девяностые годы перенесли.
Ты помнишь, как наш город бушевал,
Как мы собрались в школе на рассвете,
Когда их суд в Бостоне убивал -
Антифашистов Сакко и Ванцетти;
Как всем фашистам отомстить за них
Мы мертвым слово пионеров дали
И в городе своем и в ста других
Их именами улицы назвали.
Давным-давно в приволжском городке
Табличку стерло, буквы откололо,
Стоит все так же там, на уголке,
На Сакко и Ванцетти наша школа.
Но бывшие ее ученики
В Берлине, на разбитом в пыль вокзале,
Не долго адрес школы вспоминали,
Углом сложили дымные листки
И "Сакко и Ванцетти" надписали.
Имперской канцелярии огнем
Недаром мы тот адрес освещали;
Два итальянских слова... Русский дом...
Нет, судьи из Америки едва ли
Дождутся, чтоб мы в городке своем
Ту улицу переименовали!
.....................................................
Я вспомнил об этом в Италии,
Когда, высоко над горами,
Мы ночью над ней пролетали,
Над первых восстаний кострами.
Будь живы они, по примете,
Повсюду, где зарева занялись,
Мы знали б, что Сакко с Ванцетти
Там в скалах уже партизанили!
И снова я вспомнил про это,
Узнав в полумертвом Берлине,
Что ночью в Италии где-то
Народом казнен Муссолини.
Когда б они жили на свете,
Всегда впереди, где опасней,
Наверно бы Сакко с Ванцетти
Его изловили для казни!
Я вспомнил об этом сегодня,
Когда в итальянской палате
Христьянский убийца и сводник
Стрелял в коммуниста Тольятти.
Нет, черному делу б не сбыться,
Будь там он в мгновения эти -
Наверно под локоть убийцу
Толкнул бы товарищ Ванцетти!
Предвидя живое их мужество,
Я в мертвых ошибся едва ли, -
Ведь их, перед будущим в ужасе,
Назад двадцать лет убивали!
Ведь их для того и покруче
В Бостоне судили заранее,
Чтоб сами когда-нибудь дуче
Они не судили в Милане.
И на электрическом стуле
Затем их как раз и казнили,
Чтоб, будь они живы, от пули
Тольятти не заслонили.
У нас, коммунистов, хорошая память
На все, что творится на свете;
Напрасно убийца надеяться станет
За давностью быть не в ответе...
И сами еще мы здоровия стойкого,
И в школу идут по утрам наши дети
По улице Кирова,
Улице Войкова,
По улице Сакко - Ванцетти.
1948
У нас есть все перечисленные улицы)
очень понравилось
Спасибо!
"Потому что как будто знала, что нет у меня и не будет никаких детских травм, я очень способная к регенерации. А только острые ранки, неожиданные, как от травинки или листа бумаги, полосонёт и щиплет."
Ага. Я налила себе бокал вина после прочтения.
Спасибо за рассказ и его настоящность.
Я думаю, это не частое явление, когда так пишут про отчимов. Поэтому я обязана была его написать.))
Спасибо.
Я ещё сюда кину одно воспоминание
---
Вот я дырявая голова, забыла ещё одну историю рассказать, придётся перепост делать. Мы ж тогда жили в хрущёвке на пятом этаже, окна и балкон выходили во двор. А подъезд наш, первый, располагался под прямым углом ко всем остальным восьми. Но все остальные нам не важны, они далеко уходили, образовывая длинный двор с аркой для игры в вышибалы. А ближе всех оказывался, естественно второй, а из-за этого угла окна второго подъезда из нашего отлично просматривались. Особенно хорошо было видно, что люди делают на кухнях. А уж в подзорную трубу если... В общем, не чужие эти люди из второго подъезда, по крайней мере точно роднее, чем из третьего. И вот во втором подъезде случился пожар. Я это событие не застала, вернулась из лагеря через сутки после того, как всё произошло, в самый разгар впечатлений и разговоров. В квартире второго подъезда на четвёртом этаже загорелся цветной телевизор. А горящий цветной телевизор того поколения - это чёрный-чёрный густой ядовитый дым. Мама, говорит, только выбежала на балкон и закричала:"Пожар!" А отчима моего, дяди Саши, который на диване лежал только что, уже нет. К тому моменту весь второй подъезд заволокло едким дымом. В окне пятого этажа, над горящей квартирой, металась женщина с чёрной тряпкой (потом окажется, что это бывшее белое полотенце), через которую она пыталась дышать. Женщина кричала столпившемся людям:"Не могу больше, прыгаю!" "Галя, не прыгай!" - кричали люди, - "Потерпи, едут уже, едут!" А дядя Саша, мой отчим, уже бил стёкла на лестничных клетках второго подъезда. На всех этажах. "Прямо в шлёпанцах!" - как сказала мама. История закончилась тем, что пожарные приехали и спасли Галю с пятого этажа. Умерла только лежачая бабушка из горящей квартиры с телевизором. Остальные жильцы не сильно пострадали, дяде Саше тоже оказали помощь на месте и он вернулся на диван отлёживаться. Когда я приехала, то с нашего балкона открывался вид на обгоревший второй подъезд с разбитыми на лестничных клетках со второго по пятый этаж стёклами. А когда я вышла во двор, на меня обрушились рассказы всех свидетелей произошедшего, близко знакомых и даже не очень. Каждый описывал, где он был, когда загорелось, во что играл, что ел и кто за кем прибежал, как спасали женщину Галю, как выносили на носилках несчастную бабушку. И все добавляли - а твой отчим как забежал и давай стёкла разбивать! Потом его в скорую врачи водили. Некоторые прямо с этого и начинали, считая, что это главное, что я должна первым делом узнать. Некоторые говорили не отчим, а отец. Не все же знали, кто у нас кому кто. А я наслушалась и сказала, что соберу все эти впечатления и напишу по ним рассказ. Писательница хренова, вообще только недавно об этом вспомнила. )))
Не хочу быть отчимом. Отчимом быть трудно.
Автору спасибо. Возвращаясь в детство, когда-то хотел написать рассказ о том, как отчим меня обманул.Ранки. заживают, а шрамики остаются. Теперь точно не буду. Ведь и хорошее было, и отчим уже, Царство Небесное...
Знаете, почему надо писать и про хорошее и про не очень? Дети далеко не всегда могут описать своё отношение к происходящему, особенно если это сложные ситуации. Ребёнок не всё может сформулировать, даже порой ответить на вопрос, почему он плачет. А ведь может просто молчать, носить в себе. А при попытке взрослых узнать, что происходит, часто соглашается на предложенную старшими простую версию - устал, с кем-то поругался, не выспался. Это совсем маленький. А к старшему возрасту он уже привыкает скрывать свои настоящие мысли, особенно если они нерадостные. А потом становится взрослым и забывает, как это быть ребёнком, которого некому понять. Поэтому писать надо, чтобы взрослые не забывали, как выглядит мир и их поступки глазами ребёнка. Взрослых надо воспитывать ребёнками, я считаю! )))
Спасибо вам большое!
На самом деле, мне понравилось, но " Ремонт у нас тянулся всё время, что мы жили в хрущёвке. Дядя Саша наклеивал газеты под обои, а потом вставал на голову и разговаривал с Леонидом Ильичём, который тоже оказался вверх ногами.
потому что и оказывался, или вы это всё специально замутили?)
Нет, не специально. Смотрите - вот клеили, клеили мы газеты увлечённо, потом - уф, говорим, перекур! А что делают во время перекура? Любуются результатами своего труда. И тут-то и становится видно самое заметное фото на стене теперь - Леонид Ильич Брежнев, ещё с осени скончавшийся, расположился почти у самого пола да ещё и в перевёрнутом виде. Ну и далее по тексту.)))
ПОЗДРАВЛЯЮ!
Это очень хорошо рождено - мастерски, с любовью - с благодарностью.
Чтобы оставить комментарий необходимо авторизоваться
Тихо, тихо ползи, Улитка, по склону Фудзи, Вверх, до самых высот!
Царь Дакии,
Господень бич,
Аттила, -
Предшественник Железного Хромца,
Рождённого седым,
С кровавым сгустком
В ладони детской, -
Поводырь убийц,
Кормивший смертью с острия меча
Растерзанный и падший мир,
Работник,
Оравший твердь копьём,
Дикарь,
С петель сорвавший дверь Европы, -
Был уродец.
Большеголовый,
Щуплый, как дитя,
Он походил на карлика –
И копоть
Изрубленной мечами смуглоты
На шишковатом лбу его лежала.
Жёг взгляд его, как греческий огонь,
Рыжели волосы его, как ворох
Изломанных орлиных перьев.
Мир
В его ладони детской был, как птица,
Как воробей,
Которого вольна,
Играя, задушить рука ребёнка.
Водоворот его орды крутил
Тьму человечьих щеп,
Всю сволочь мира:
Германец – увалень,
Проныра – беглый раб,
Грек-ренегат, порочный и лукавый,
Косой монгол и вороватый скиф
Кладь громоздили на его телеги.
Костры шипели.
Женщины бранились.
В навозе дети пачкали зады.
Ослы рыдали.
На горбах верблюжьих,
Бродя, скикасало в бурдюках вино.
Косматые лошадки в тороках
Едва тащили, оступаясь, всю
Монастырей разграбленную святость.
Вонючий мул в очёсках гривы нёс
Бесценные закладки папских библий,
И по пути колол ему бока
Украденным клейнодом –
Царским скиптром
Хромой дикарь,
Свою дурную хворь
Одетым в рубища патрицианкам
Даривший снисходительно...
Орда
Шла в золоте,
На кладах почивала!
Один Аттила – голову во сне
Покоил на простой луке сидельной,
Был целомудр,
Пил только воду,
Ел
Отвар ячменный в деревянной чаше.
Он лишь один – диковинный урод –
Не понимал, как хмель врачует сердце,
Как мучит женская любовь,
Как страсть
Сухим морозом тело сотрясает.
Косматый волхв славянский говорил,
Что глядя в зеркало меча, -
Аттила
Провидит будущее,
Тайный смысл
Безмерного течения на Запад
Азийских толп...
И впрямь, Аттила знал
Свою судьбу – водителя народов.
Зажавший плоть в железном кулаке,
В поту ходивший с лейкою кровавой
Над пажитью костей и черепов,
Садовник бед, он жил для урожая,
Собрать который внукам суждено!
Кто знает – где Аттила повстречал
Прелестную парфянскую царевну?
Неведомо!
Кто знает – какова
Она была?
Бог весть.
Но посетило
Аттилу чувство,
И свила любовь
Своё гнездо в его дремучем сердце.
В бревенчатом дубовом терему
Играли свадьбу.
На столах дубовых
Дымилась снедь.
Дубовых скамей ряд
Под грузом ляжек каменных ломился.
Пыланьем факелов,
Мерцаньем плошек
Был озарён тот сумрачный чертог.
Свет ударял в сарматские щиты,
Блуждал в мечах, перекрестивших стены,
Лизал ножи...
Кабанья голова,
На пир ощерясь мёртвыми клыками,
Венчала стол,
И голуби в меду
Дразнили нежностью неизречённой!
Уже скамейки рушились,
Уже
Ребрастый пёс,
Пинаемый ногами,
Лизал блевоту с деревянных ртов
Давно бесчувственных, как брёвна, пьяниц.
Сброд пировал.
Тут колотил шута
Воловьей костью варвар низколобый,
Там хохотал, зажмурив очи, гунн,
Багроволикий и рыжебородый,
Блаженно запустивший пятерню
В копну волос свалявшихся и вшивых.
Звучала брань.
Гудели днища бубнов,
Стонали домбры.
Детским альтом пел
Седой кастрат, бежавший из капеллы.
И длился пир...
А над бесчинством пира,
Над дикой свадьбой,
Очумев в дыму,
Меж закопчённых стен чертога
Летал, на цепь посаженный, орёл –
Полуслепой, встревоженный, тяжёлый.
Он факелы горящие сшибал
Отяжелевшими в плену крылами,
И в лужах гасли уголья, шипя,
И бражников огарки обжигали,
И сброд рычал,
И тень орлиных крыл,
Как тень беды, носилась по чертогу!..
Средь буйства сборища
На грубом троне
Звездой сиял чудовищный жених.
Впервые в жизни сбросив плащ верблюжий
С широких плеч солдата, - он надел
И бронзовые серьги и железный
Венец царя.
Впервые в жизни он
У смуглой кисти застегнул широкий
Серебряный браслет
И в первый раз
Застёжек золочённые жуки
Его хитон пурпуровый пятнали.
Он кубками вливал в себя вино
И мясо жирное терзал руками.
Был потен лоб его.
С блестящих губ
Вдоль подбородка жир бараний стылый,
Белея, тёк на бороду его.
Как у совы полночной,
Округлились
Его, вином налитые глаза.
Его икота била.
Молотками
Гвоздил его железные виски
Всесильный хмель.
В текучих смерчах – чёрных
И пламенных –
Плыл перед ним чертог.
Сквозь черноту и пламя проступали
В глазах подобья шаткие вещей
И рушились в бездонные провалы.
Хмель клал его плашмя,
Хмель наливал
Железом руки,
Темнотой – глазницы,
Но с каменным упрямством дикаря,
Которым он создал себя,
Которым
В долгих битвах изводил врагов,
Дикарь борол и в этом ратоборстве:
Поверженный,
Он поднимался вновь,
Пил, хохотал, и ел, и сквернословил!
Так веселился он.
Казалось, весь
Он хочет выплеснуть себя, как чашу.
Казалось, что единым духом – всю
Он хочет выпить жизнь свою.
Казалось,
Всю мощь души,
Всю тела чистоту
Аттила хочет расточить в разгуле!
Когда ж, шатаясь,
Весь побагровев,
Весь потрясаем диким вожделеньем,
Ступил Аттила на ночной порог
Невесты сокровенного покоя, -
Не кончив песни, замолчал кастрат,
Утихли домбры,
Смолкли крики пира,
И тот порог посыпали пшеном...
Любовь!
Ты дверь, куда мы все стучим,
Путь в то гнездо, где девять кратких лун
Мы, прислонив колени к подбородку,
Блаженно ощущаем бытие,
Ещё не отягчённое сознаньем!..
Ночь шла.
Как вдруг
Из брачного чертога
К пирующим донёсся женский вопль...
Валя столы,
Гудя пчелиным роем,
Толпою свадьба ринулась туда,
Взломала дверь и замерла у входа:
Мерцал ночник.
У ложа на ковре,
Закинув голову, лежал Аттила.
Он умирал.
Икая и хрипя,
Он скрёб ковёр и поводил ногами,
Как бы отталкивая смерть.
Зрачки
Остеклкневшие свои уставя
На ком-то зримом одному ему,
Он коченел,
Мертвел и ужасался.
И если бы все полчища его,
Звеня мечами, кинулись на помощь
К нему,
И плотно б сдвинули щиты,
И копьями б его загородили, -
Раздвинув копья,
Разведя щиты,
Прошёл бы среди них его противник,
За шиворот поднял бы дикаря,
Поставил бы на страшный поединок
И поборол бы вновь...
Так он лежал,
Весь расточённый,
Весь опустошённый
И двигал шеей,
Как бы удивлён,
Что руки смерти
Крепче рук Аттилы.
Так сердца взрывчатая полнота
Разорвала воловью оболочку –
И он погиб,
И женщина была
В его пути тем камнем, о который
Споткнулась жизнь его на всём скаку!
Мерцал ночник,
И девушка в углу,
Стуча зубами,
Молча содрогалась.
Как спирт и сахар, тёк в окно рассвет,
Кричал петух.
И выпитая чаша
У ног вождя валялась на полу,
И сам он был – как выпитая чаша.
Тогда была отведена река,
Кремнистое и гальчатое русло
Обнажено лопатами, -
И в нём
Была рабами вырыта могила.
Волы в ярмах, украшенных цветами,
Торжественно везли один в другом –
Гроб золотой, серебряный и медный.
И в третьем –
Самом маленьком гробу –
Уродливый,
Немой,
Большеголовый
Покоился невиданный мертвец.
Сыграли тризну, и вождя зарыли.
Разравнивая холм,
Над ним прошли
Бесчисленные полчища азийцев,
Реку вернули в прежнее русло,
Рабов зарезали
И скрылись в степи.
И чёрная
Властительная ночь,
В оправе грубых северных созвездий,
Осела крепким
Угольным пластом,
Крылом совы простёрлась над могилой.
1933, 1940
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.