Недавно сочинилось одностишие: «мой вкус испорчен Чеховым и Чейзом». Ничего общего, кроме «Ч»? Хм. Оба кратки, внятны, динамичны. Описаний минимум. До описаний ли, когда происходит что-то интересное? Я к тому, что про свою кошку мог бы настукать страниц тридцать. Но уложился в три. Авось кто перепутает сестру таланта с братом. Итак.
Мы отдали за неё сто девяносто австралийских долларов. По местным ценам недорого, особенно если кошка симпатичная. А Тиша с детства была – хоть на подиум. Хорошо ещё, что сирота беспородная. Ангора или шиншилла такого обаяния стоили бы втрое. И всё-таки я сомневался, пока не увидел её лично. Затем выяснилось, как она похожа на меня и жену. До чего она наша. И тогда я осознал: нам её, можно сказать, подарили.
Приехали в супермаркет. Жена пошла за котячей едой, лотком и шампунем.
– Придумайте имя, – сказала, – я быстро.
Я гладил оранжевый лоскут пальцем. Ладонью там гладить было нечего. И думал о том, что, если сто девяносто баксов разделить на двадцать лет без кошки, получатся… смешные деньги. Тут лоскут развернулся в существо. В потёмки моей души заглянули синие глаза. Послышалось беззвучное мяуканье.
– Да ладно, – сказал я, – поспи ещё. Всё хорошо. Тише, тише…
– Ну что, придумали? – спросила жена.
– Чего?
– Имя.
– Кажется, да.
– Лёгкое недомогание, – уверяла продавец, – обычное дело. Переход с жидкой еды на сухую. Через пару дней будет как новая.
Через пару дней Тише стало хуже. Её рвало, бедняга перестала есть.
– Плохо дело, очень тощая, – сказал ветеринар, – на сутки под капельницу. Пятьсот долларов.
– А дома нельзя?
– Можно. Купите у нас еду с лекарством. Давать через шприц каждые три часа. Вот так, смотрите…
– И ночью?
– И ночью. Ромашковый отвар из пипетки – в любое время. Активированный уголь можно развести. Шансы есть.
Жена её выходила. Кормила из шприца, поила отваром. Несколько суток, каждые три часа. Я малодушно ограничился стихами. Есть у нашей Тишки рыжие штанишки… Вот волос из турецкого дивана, вот лоскуток персидского ковра… Я опасливо брал Тишу на руки. Тела у неё почти не было.
Поначалу мы спали вместе. До того, как её вырвало мне на подушку. Переместили Тишу в мягкий домик с грелкой. Около четырёх утра я шёл в туалет. «Посмотришь?..» – вздыхала утомлённая жена. Я осторожно просовывал в домик ладонь.
В жизни мне редко встречалось страшное. Повезло. Засовывая руку в этот домик, я чувствовал слабость в ногах. До паники боялся нащупать холодную, твёрдую шубку. Боже, помоги… Но шубка всякий раз оказывалась тёплой. И урчала еле слышно, благодарная за то, что её навестили. Я тоже помурлыкал бы от счастья, да не умею. Не тот звук.
Тиша поправилась и незаметно выросла. Ноги от подмышек, усы до плеч, глаза изменили цвет. Из голубых стали зелёными и, наконец, – медовыми. Подведены, как у египетской царицы. Мех сияет, будто осень на полотнах Чарльза Уайта. Элегантно взлетает на стол и дефилирует, роняя волосы в наши тарелки и бокалы. Хотя знает, что это не комильфо. Как-то слышу, жена говорит ей: «Порядочные девушки не ходят по столу. Усвой это, наконец. Посмотри на меня. Я разве хожу по столу? А я ничем не хуже тебя. Только хвоста нет». И жена смотрит на то место, где у неё мог бы вырасти хвост. Далее – не шучу – Тиша зеркально повторяет жест, с гордостью осматривая свой хвост.
У неё есть любимая игрушка – розовая плюшевая мышь. Вообще-то, мышей две, но зелёную Тиша игнорирует. А розовую оставляет в значимых местах. Около своих тарелочек, у входной двери, которая её манит. В нашей постели. А вчера нашли мышь на столе. Манифест.
Как сказано, детей надо баловать, именно тогда из них вырастают настоящие разбойники. Тиша опровергла этот, казалось бы, железный постулат. Мы её баловали изо всех сил. А вышла кроткая, послушная тихоня. Правильное имя досталось. Стол – единственное исключение. Ещё она стеснительная. Целуется с домашними только наедине. Если в комнате трое – ни за что. И лицо сделает монашеское: «Ах, оставьте ваши глупости». А если мы обнимемся с женой – выражение озадаченное: «Как же так? А я?..»
Вообще, она редко проявляет чувства. Но если проявит… Думаешь, не померещилось ли? Недавняя сцена на балконе. Утро. Стою, зажмурился, медитирую. Тема: как мне хочется идти на работу. И Тиша рядом на парапете. Вдруг ощущаю: две лапы упёрлись мне в грудь. Затем в подбородок тыкается мокрый нос. Открываю глаза – никого. Застеснялась и убежала.
Любая семья, где есть кошка, верит, что их кошка особенная. Не такая, как другие. Мы – не исключение. Например, Тиша редко просит есть. Вы много знаете таких кошек? А она не просит. Молчит, смотрит. Если изредка скажет «уррмиу», то это означает «мне скучно, давайте играть». Кушает маленькими порциями, всегда оставляя немного. Откуда у простолюдинки эти барские замашки? Иной раз выйдет со мной на кухню часов в шесть утра. «Урррмяу…» Даю покушать – смотрит укоризненно. «Эх ты. Я соскучилась, а ты что подумал? Ладно, так и быть, съем кусочек».
Тиша читает мысли. «Эка невидаль, – скажет кто-нибудь, – все кошки читают мысли». А вот и не все. И не так. Утром в постели я делаю три гимнастики. Лицевую, дыхательную и кошкотерапию. Первые две иногда забываю. Последнюю – никогда. Укладываю Тишу на себя и выглаживаю – от ушей до хвоста. Она включает моторчик. Славная минута… Наступает, однако, момент, когда я думаю: «Сколько ни тяни, а вставать надо». Не шевелюсь, молчу. Только думаю. Тиша поднимается и уходит.
Бывает, смотрим с женой кино либо читаем. Мелкая исчезла. Не произнося её имени, говорю:
– Кое-кого давно не видно.
Из-за дивана появляются круглые глаза.
– Чего?
А то уставится в пространство и застынет. Зрачки узкие, как шпильки. И выцеливает что-то, будто муху на стене. Только мухи нет, вот какая фишка. С кем она там переглядывается? И где это, собственно, – там?
Иногда мы с Тишей гуляем в парке. Она – на шлейке и поводке. Встречные люди улыбаются. Собаки теряют дар лая.
Недавно читаю – закончилось исследование. Якобы кошки не тоскуют в разлуке с близкими людьми. Особенно – если сытые. Далее злобные реплики кошатников. «Что они понимают, шарлатаны! У них самих-то кошки есть?! Наша Муся за пять этажей узнаёт шаги отца, царапает дверь. Он войдёт – махом на плечо ему. И обнимает… А наш Васенька, если мамы долго нет, прямо заболевает. Ищет её везде, плачет. На еду – ноль внимания…»
Однажды мы надолго уехали из дома. Тишу устроили в пансионат. Пять звёздочек: чисто, свежо, двухэтажные вольеры. Изысканное общество. Весь отпуск думали: что если забудет нас?.. Явимся забирать, а она скажет: «Хххх! Кто такие?» Тогда же я увидел сон. Снилось, что нашу кошку подменили. Отдают дымку вместо рыжей, хотя сходство в лицах есть. Что за ерунда? Куда вы Тишу дели? «Это ваша, – убеждают, – такое случается иногда…» От беспокойства я проснулся.
Явились, заходим… Тиша не сменила масть, однако как будто уменьшилась в размерах. «Это за мной, – кивнула она британцу слева, – пока, морда». Махнула хвостом двум русским голубым: «И вам, сёстры, не хворать». На людях мы держались чинно. В машине стало ясно – Тиша нас более чем узнала. У неё голову снесло от радости. Безумица носилась по салону зигзагами. От жены – ко мне, потом на заднее сиденье. И снова к нам, оставляя повсюду шлейф золотых волос. Не чесали, бездельники, – подумал я. Внезапно Тиша испустила победный крик: «Уррмяурр! Это моя семья! Мы едем домой! Господи, мамочка, как же я соскучилась!!»
Она бросилась жене на шею и страстно укусила в щёку. Авто едва не увело на встречку, по которой мчался грузовик.
– Обалдели?! – взвизгнула жена. – Забери немедленно!! Чуть аварию не сделала…
– Зато бы умерли все счастливые, – выдохнул я, отдирая приёмную дочь от мамаши, – а главное, в один день.
-------------------------------------------------------
Фото героини можно посмотреть здесь:
https://www.proza.ru/2016/09/16/220
И мне понравилось, очень )
фоту посмотрела - дивная коша )
Я ей в детстве говорил: сделаю из тебя звезду Интернета ) Спасибо )
Настоящая домашняя любимица - иначе бы так тепло о ней не было написано.
Иногда я таким кошкам завидую )
А каждая кошка, на самом деле, особенная)
Да, но своя - особеннее всех )
вот умеешь ты, да
можем, если захочем ;-)
Прекрасно. Тепло и прекрасно.
Люблю Ваши рассказы. Мы были соседями на страницах МБ, благодаря Ивану Б. Сейчас Вы в Австралии, я - в Эстонии. А вместе мы - в Мурманске.:)
Жму Вашу руку. Давно хотел это сделать.
Спасибо! Рад пожать вашу руку. А как вас звали в МБ, если не секрет? Помню, там были симпатичные соседи. Я туда попал благодаря Андрею Иванову, трагически ушедшему от нас в позапрошлом году. Он рекомендовал Ивану мои сочинения.
Владислав Пеньков, там печатались мои ст-ния. В нескольких последних номерах есть несколько неплохих ст-ний.
Про Андрюшу знаю. Был сильно потрясён этой новостью из Архангельска. Я думаю, Вы знаете детали. Андрюша был одним из лучших среди нас. Очень добрый, очень стесняющийся даже своего большого таланта. Провёл с ним несколько часов, тепло которых храню и сейчас, спустя столько лет с середины прошлого десятилетия.
Владислав, я вам в личку напишу чуть позже.
Чтобы оставить комментарий необходимо авторизоваться
Тихо, тихо ползи, Улитка, по склону Фудзи, Вверх, до самых высот!
Перед нашим окном дом стоит невпопад, а за ним, что важнее всего, каждый вечер горит и алеет закат - я ни разу не видел его. Мне отсюда доступна небес полоса между домом и краем окна - я могу наблюдать, напрягая глаза, как синеет и гаснет она. Отраженным и косвенным миром богат, восстанавливая естество, я хотел бы, однако, увидеть закат без фантазий, как видит его полусонный шофер на изгибе шоссе или путник над тусклой рекой. Но сегодня я узкой был рад полосе, и была она синей такой, что глубокой и влажной казалась она, что вложил бы неверный персты в эту синюю щель между краем окна и помянутым домом. Черты я его, признаюсь, различал не вполне. Вечерами квадраты горят, образуя неверный узор на стене, днем - один грязно-серый квадрат. И подумать, что в нем тоже люди живут, на окно мое мельком глядят, на работу уходят, с работы идут, суп из курицы чинно едят... Отчего-то сегодня привычный уклад, на который я сам не роптал, отраженный и втиснутый в каждый квадрат, мне представился беден и мал. И мне стала ясна Ходасевича боль, отраженная в каждом стекле, как на множество дублей разбитая роль, как покойник на белом столе. И не знаю, куда увести меня мог этих мыслей нерадостных ряд, но внезапно мне в спину ударил звонок и меня тряханул, как разряд.
Мой коллега по службе, разносчик беды, недовольство свое затая, сообщил мне, что я поощрен за труды и направлен в глухие края - в малый город уездный, в тот самый, в какой я и рвался, - составить эссе, элегически стоя над тусклой рекой иль бредя по изгибу шоссе. И добавил, что сам предпочел бы расстрел, но однако же едет со мной, и чтоб я через час на вокзал подоспел с документом и щеткой зубной. Я собрал чемодан через десять минут. До вокзала идти полчаса. Свет проверил и газ, обернулся к окну - там горела и жгла полоса. Синий цвет ее был как истома и стон, как веками вертящийся вал, словно синий прозрачный на синем густом... и не сразу я взгляд оторвал.
Я оставил себе про запас пять минут и отправился бодро назад, потому что решил чертов дом обогнуть и увидеть багровый закат. Но за ним дом за домом в неправильный ряд, словно мысли в ночные часы, заслоняли не только искомый закат, но и синий разбег полосы. И тогда я спокойно пошел на вокзал, но глазами искал высоты, и в прорехах меж крыш находили глаза ярко-синих небес лоскуты. Через сорок минут мы сидели в купе. Наш попутчик мурыжил кроссворд. Он спросил, может, знаем поэта на п и французский загадочный порт. Что-то Пушкин не лезет, он тихо сказал, он сказал озабоченно так, что я вспомнил Марсель, а коллега достал колбасу и сказал: Пастернак. И кругами потом колбасу нарезал на помятом газетном листе, пропустив, как за шторами дрогнул вокзал, побежали огни в темноте. И изнанка Москвы в бледном свете дурном то мелькала, то тихо плыла - между ночью и вечером, явью и сном, как изнанка Уфы иль Орла. Околдованный ритмом железных дорог, переброшенный в детство свое, я смотрел, как в чаю умирал сахарок, как попутчики стелят белье. А когда я лежал и лениво следил, как пейзаж то нырял, то взлетал, белый-белый огонь мне лицо осветил, встречный свистнул и загрохотал. Мертвых фабрик скелеты, село за селом, пруд, блеснувший как будто свинцом, напрягая глаза, я ловил за стеклом, вместе с собственным бледным лицом. А потом все исчезло, и только экран осциллографа тускло горел, а на нем кто-то дальний огнями играл и украдкой в глаза мне смотрел.
Так лежал я без сна то ли час, то ли ночь, а потом то ли спал, то ли нет, от заката экспресс увозил меня прочь, прямиком на грядущий рассвет. Обессиленный долгой неясной борьбой, прикрывал я ладонью глаза, и тогда сквозь стрекочущий свет голубой ярко-синяя шла полоса. Неподвижно я мчался в слепящих лучах, духота набухала в виске, просыпался я сызнова и изучал перфорацию на потолке.
А внизу наш попутчик тихонько скулил, и болталась его голова. Он вчера с грустной гордостью нам говорил, что почти уже выбил средства, а потом машинально жевал колбасу на неблизком обратном пути, чтоб в родимое СМУ, то ли главк, то ли СУ в срок доставить вот это почти. Удивительной командировки финал я сейчас наблюдал с высоты, и в чертах его с легким смятеньем узнал своего предприятья черты. Дело в том, что я все это знал наперед, до акцентов и до запятых: как коллега, ворча, объектив наведет - вековечить красу нищеты, как запнется асфальт и начнутся грунты, как пельмени в райпо завезут, а потом, к сентябрю, пожелтеют листы, а потом их снега занесут. А потом ноздреватым, гнилым, голубым станет снег, узловатой водой, влажным воздухом, ветром апрельским больным, растворенной в эфире бедой. И мне деньги платили за то, что сюжет находил я у всех на виду, а в орнаменте самых банальных примет различал и мечту и беду. Но мне вовсе не надо за тысячи лье в наутилусе этом трястись, наблюдать с верхней полки в казенном белье сквозь окошко вселенскую слизь, потому что - опять и опять повторю - эту бедность, и прелесть, и грусть, как листы к сентябрю, как метель к ноябрю, знаю я наперед, наизусть.
Там трамваи, как в детстве, как едешь с отцом, треугольный пакет молока, в небесах - облака с человечьим лицом, с человечьим лицом облака. Опрокинутым лесом древесных корней щеголяет обрыв над рекой - назови это родиной, только не смей легкий прах потревожить ногой. И какую пластинку над ним ни крути, как ни морщись, покуда ты жив, никогда, никогда не припомнишь мотив, никогда не припомнишь мотив.
Так я думал впотьмах, а коллега мой спал - не сипел, не свистел, не храпел, а вчера-то гордился, губу поджимал, говорил - предпочел бы расстрел. И я свесился, в морду ему заглянул - он лежал, просветленный во сне, словно он понял всё, всех простил и заснул. Вид его не понравился мне. Я спустился - коллега лежал не дышал. Я на полку напротив присел, и попутчик, свернувшись, во сне заворчал, а потом захрапел, засвистел... Я сидел и глядел, и усталость - не страх! - разворачивалась в глубине, и иконопись в вечно брюзжащих чертах прояснялась вдвойне и втройне. И не мог никому я хоть чем-то помочь, сообщить, умолчать, обмануть, и не я - машинист гнал экспресс через ночь, но и он бы не смог повернуть.
Аппарат зачехленный висел на крючке, три стакана тряслись на столе, мертвый свет голубой стрекотал в потолке, отражаясь, как нужно, в стекле. Растворялась час от часу тьма за окном, проявлялись глухие края, и бесцельно сквозь них мы летели втроем: тот живой, этот мертвый и я. За окном проступал серый призрачный ад, монотонный, как топот колес, и березы с осинами мчались назад, как макеты осин и берез. Ярко-розовой долькой у края земли был холодный ландшафт озарен, и дорога вилась в светло-серой пыли, а над ней - стая черных ворон.
А потом все расплылось, и слиплись глаза, и возникла, иссиня-черна, в белых искорках звездных - небес полоса между крышей и краем окна. Я тряхнул головой, чтоб вернуть воронье и встречающий утро экспресс, но реальным осталось мерцанье ее на поверхности век и небес.
Я проспал, опоздал, но не все ли равно? - только пусть он останется жив, пусть он ест колбасу или смотрит в окно, мягкой замшею трет объектив, едет дальше один, проклиная меня, обсуждает с соседом средства, только пусть он дотянет до места и дня, только... кругом пошла голова.
Я ведь помню: попутчик, печален и горд, утверждал, что согнул их в дугу, я могу ведь по клеточке вспомнить кроссворд... нет, наверно, почти что могу. А потом... может, так и выходят они из-под опытных рук мастеров: на обратном пути через ночи и дни из глухих параллельных миров...
Cын угрюмо берет за аккордом аккорд. Мелят время стенные часы. Мастер смотрит в пространство - и видит кроссворд сквозь стакан и ломоть колбасы. Снова почерк чужой по слогам разбирать, придавая значенья словам (ироничная дочь ироничную мать приглашает к раскрытым дверям). А назавтра редактор наденет очки, все проверит по несколько раз, усмехнется и скажет: "Ну вы и ловки! Как же это выходит у вас?" Ну а мастер упрется глазами в паркет и редактору, словно врагу, на дежурный вопрос вновь ответит: "Секрет - а точнее сказать не могу".
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.