|
Женщины слишком не доверяют мужчинам вообще и слишком доверяют им в частности (Гюстав Флобер)
Проза
Все произведения Избранное - Серебро Избранное - ЗолотоК списку произведений
Юркина история | В Соломенском районе Киева в небольшой однокомнатной квартире на первом этаже крупнопанельного дома жили брат и сестра. Мать у них умерла рано, а отцов своих они ни разу в глаза не видели. Сестра была старше брата и поневоле ей пришлось опекать его.
Брат, хоть и не хватал звезд с неба, а если уж совсем честно, был без царя в голове, особых хлопот не доставлял, а, наоборот, старался, как мог, всем услужить, хоть сестре, хоть соседям по двору. Тем более, что свободного времени у него имелось всегда в избытке, оттого, что окончив кое-как школу, он не стал устраиваться на какую-нибудь постоянную работу, а перебивался случайными заработками, которые, пусть и не приносили большого дохода, но зато не отнимали много сил и времени.
Так все и шло у них, пока сестра не вышла замуж за довольно немолодого предпринимателя средней руки, некоего Городецкого – у него были целых три торговые точки на вещевом рынке.
Молодая жена, конечно, тут же уговорила мужа взять Юрку себе в подручные. Городецкому, однако, не понадобилось много времени, чтобы понять, коммерсант из шурина никакой. С молодой благоверной, тем не менее, он не стал вступать в контры, рассудив, что от родственных связей все равно никуда не деться, и приспособил ее брата для разных пустяковых поручений. Одним словом, держал его на побегушках, положив, правда, ему неплохой оклад, на который Юрка мало-помалу приоделся, стал курить дорогие сигареты и даже купил себе золотую цепочку на шею. На прежних знакомых и соседей по дому он стал посматривать свысока и разговаривал с ними не иначе как через губу. Прямо таким стал крутым, что не подходи.
Как-то случайно вот он подслушал разговор среди продавцов, будто всю наличную выручку за день Городецкий носит с собою в кейсе.
Эта новость крепко запала Юрке в голову. Он обдумывал ее и так и эдак и, в конце концов, решил, что, если муж сестры лишится разок содержимого своего портфеля-дипломата, то с него не убудет, не все же коту маслице.
В долгий ящик дело Юрка откладывать не стал и однажды, вооружившись киянкой, затаился за выступом в стене в подъезде, где жил зять.
Городецкий появился в урочный час. Он подошел к лифту и стал ждать, когда откроется кабинка. Юрка без промедленья достал из-за пояса деревянный молоток и бесшумно вырос у него за спиной. И вот, в тот момент, когда он замахнулся, чтобы оглушить мужа сестры, ему стукнула в голову мысль, что, если он ударит недостаточно сильно, зять увидит его лицо. Эта мысль сыграла с ним дурную шутку - Юрка перестарался.
От удара по темени Городецкий свалился как подкошенный. Он еще падал, а Юрка уже подхватил вожделенный кейс. От нетерпенья он тут же его распахнул и замер с раскрытым ртом - денег не было в помине.
Киянка выпала из его рук и гулко стукнула о цементный пол. Этот звук привел Юрку в чувство. Он откинул кейс в сторону и дал тягу.
Не понимая, как случилось ему так жутко опростоволосился, он купил тут же пол литра водки и выпил ее в одиночку. Наутро он проснулся с тяжелой головой, а, придя на работу, узнал, что Городецкий лежит в реанимации, и врачи не берутся говорить ничего определенного о дальнейшей его участи.
Пока жизнь зятя была в опасности, Юрка весь измаялся. Временами он места себе не находил и в такие минуты обязательно забегал в больницу, справиться о здоровье Городецкого. Сестра только умиленно диву давалась, видя неподдельные переживания брата из-за постигшего ее мужа несчастья.
Ну, изумилась же она, когда милиция арестовала Юрку. Поначалу сестра отказалась верить в чудовищную провинность брата, но, когда тот после недолгого запирательства во всем признался, пришла в ужас. При свидании с ним в изоляторе временного содержания, глядя в беззащитную простоту его голубых глаз, она с тупым упрямством донимала его вопросом, зачем он сделал это.
В отличие от нее служителям правосудия дело представилось яснее ясного. Они в короткий срок закончили разбирательство, и Юрка отправился отбывать наказание в одну из колоний строгого режима, где он провел без малого пять лет, пока его не освободили досрочно за примерное поведение.
В колонии, незадолго до своего освобождения, он вырезал из эбонита поясную фигурку нечистого. Корпел он над ней все свободное время в поте лица, но зато враг рода человеческого получился таким, что лучше не надо. Размером с небольшое куриное яйцо он выглядел подлинным надзирателем преисподней.
Плод своего вдохновения Юрка приспособил вместо брелока и обзавелся привычкой теребить его на виду при всяком удобном случае, а если кто спрашивал, откуда у него такая странная висюлька, раздувался как индюк от удовольствия и ронял со значением:
- Память о кое-каких местах, - потом выдерживал паузу и прибавлял назидательно. - Не был там - будешь, а был - не забудешь.
В остальном же он стал прежним добрым малым, каким был до того, как сделался подручным у мужа своей сестры. Все также он перебивался случайными заработками и всегда был готов, как прежде, помочь любому соседу по дому.
Старушки, сидевшие целыми днями на лавочке во дворе и перемывавшие косточки знакомым, никак не могли поверить, что он был способен совершить какое-нибудь мало-мальски ужасное преступление. Да и мужчины из тех, которые любили умно и обстоятельно обсудить любые новости, хоть дворовые, хоть международные, тоже сомневались в его криминальных способностях. Так что, в конце концов, и те и другие одинаково рассудили, что у нас в государстве судей хлебом не корми, дай только упечь за решетку безвинного человека. | |
Ваши комментарииЧтобы оставить комментарий необходимо авторизоваться |
Тихо, тихо ползи,
Улитка, по склону Фудзи,
Вверх, до самых высот!
Кобаяси Исса
 Авторизация Камертон
А.Т.Т.
1.
Небо.
Горы.
Небо.
Горы.
Необъятные просторы с недоступной высоты. Пашни в шахматном порядке, три зеленые палатки, две случайные черты. От колодца до колодца желтая дорога вьется, к ней приблизиться придется - вот деревья и кусты. Свист негромкий беззаботный, наш герой, не видный нам, движется бесповоротно. Кадры, в такт его шагам, шарят взглядом флегматичным по окрестностям, типичным в нашей средней полосе. Тут осина, там рябина, вот и клен во всей красе.
Зелень утешает зренье. Монотонное движенье даже лучше, чем покой, успокаивает память. Время мерится шагами. Чайки вьются над рекой. И в зеленой этой гамме...
- Стой.
Он стоит, а оператор, отделяясь от него, методично сводит в кадр вид героя своего. Незавидная картина: неопрятная щетина, второсортный маскхалат, выше меры запыленный. Взгляд излишне просветленный, неприятный чем-то взгляд.
Зритель видит дезертира, беглеца войны и мира, видит словно сквозь прицел. Впрочем, он покуда цел. И глухое стрекотанье аппарата за спиной - это словно обещанье, жизнь авансом в час длиной. Оттого он смотрит чисто, хоть не видит никого, что рукою сценариста сам Господь хранит его. Ну, обыщут, съездят в рожу, ну, поставят к стенке - все же, поразмыслив, не убьют. Он пойдет, точней, поедет к окончательной победе...
Впрочем, здесь не Голливуд. Рассуждением нехитрым нас с тобой не проведут.
Рожа.
Титры.
Рожа.
Титры.
Тучи по небу плывут.
2.
Наш герой допущен в банду на урезанных правах. Банда возит контрабанду - это знаем на словах. Кто не брезгует разбоем, отчисляет в общий фонд треть добычи. Двое-трое путешествуют на фронт, разживаясь там оружьем, камуфляжем и едой. Чужд вражде и двоедушью мир общины молодой.
Каждый здесь в огне пожарищ многократно выживал потому лишь, что товарищ его спину прикрывал. В темноте и слепоте мы будем долго прозябать... Есть у нас, однако, темы, что неловко развивать.
Мы ушли от киноряда - что ж, тут будет череда экспозиций то ли ада, то ли страшного суда. В ракурсе, однако, странном пусть их ловит объектив, параллельно за экраном легкий пусть звучит мотив.
Как вода течет по тверди, так и жизнь течет по смерти, и поток, не видный глазу, восстанавливает мир. Пусть непрочны стены храма, тут идет другая драма, то, что Гамлет видит сразу, ищет сослепу Шекспир.
Вечер.
Звезды.
Синий полог.
Пусть не Кубрик и не Поллак, а отечественный мастер снимет синий небосклон, чтоб дышал озоном он. Чтоб душа рвалась на части от беспочвенного счастья, чтоб кололи звезды глаз.
Наш герой не в первый раз в тень древесную отходит, там стоит и смотрит вдаль. Ностальгия, грусть, печаль - или что-то в том же роде.
Он стоит и смотрит. Боль отступает понемногу. Память больше не свербит. Оператор внемлет Богу. Ангел по небу летит. Смотрим - то ль на небо, то ль на кремнистую дорогу.
Тут подходит атаман, сто рублей ему в карман.
3.
- Табачку?
- Курить я бросил.
- Что так?
- Смысла в этом нет.
- Ну смотри. Наступит осень, наведет тут марафет. И одно у нас спасенье...
- Непрерывное куренье?
- Ты, я вижу, нигилист. А представь - стоишь в дозоре. Вой пурги и ветра свист. Вахта до зари, а зори тут, как звезды, далеки. Коченеют две руки, две ноги, лицо, два уха... Словом, можешь сосчитать. И становится так глухо на душе, твою, блин, мать! Тут, хоть пальцы плохо гнутся, хоть морзянкой зубы бьются, достаешь из закутка...
- Понимаю.
- Нет. Пока не попробуешь, не сможешь ты понять. Я испытал под огнем тебя. Ну что же, смелость - тоже капитал. Но не смелостью единой жив пожизненный солдат. Похлебай болотной тины, остуди на льдине зад. Простатиты, геморрои не выводят нас из строя. Нам и глист почти что брат.
- А в итоге?
- Что в итоге? Час пробьет - протянешь ноги. А какой еще итог? Как сказал однажды Блок, вечный бой. Покой нам только... да не снится он давно. Балерине снится полька, а сантехнику - говно. Если обратишь вниманье, то один, блин, то другой затрясет сквозь сон ногой, и сплошное бормотанье, то рычанье, то рыданье. Вот он, братец, вечный бой.
- Страшно.
- Страшно? Бог с тобой. Среди пламени и праха я искал в душе своей теплую крупицу страха, как письмо из-за морей. Означал бы миг испуга, что жива еще стезя...
- Дай мне закурить. Мне...
- Туго? То-то, друг. В бою без друга ну, практически, нельзя. Завтра сходим к федералам, а в четверг - к боевикам. В среду выходной. Авралы надоели старикам. Всех патронов не награбишь...
- И в себя не заберешь.
- Ловко шутишь ты, товарищ, тем, наверно, и хорош. Славно мы поговорили, а теперь пора поспать. Я пошел, а ты?
- В могиле буду вволю отдыхать.
- Снова шутишь?
- Нет, пожалуй.
- Если нет, тогда не балуй и об этом помолчи. Тут повалишься со стула - там получишь три отгула, а потом небесный чин даст тебе посмертный номер, так что жив ты или помер...
- И не выйдет соскочить?
- Там не выйдет, тут - попробуй. В добрый час. Но не особо полагайся на пейзаж. При дворе и на заставе - то оставят, то подставят; тут продашь - и там продашь.
- Я-то не продам.
- Я знаю. Нет таланта к торговству. Погляди, луна какая! видно камни и траву. Той тропинкой близко очень до Кривого арыка. В добрый час.
- Спокойной ночи. Может, встретимся.
- Пока.
4.
Ночи и дни коротки - как же возможно такое? Там, над шуршащей рекою, тают во мгле огоньки. Доски парома скрипят, слышится тихая ругань, звезды по Млечному кругу в медленном небе летят. Шлепает где-то весло, пахнет тревогой и тиной, мне уже надо идти, но, кажется, слишком светло.
Контуром черным камыш тщательно слишком очерчен, черным холстом небосвод сдвинут умеренно вдаль, жаворонок в трех шагах как-то нелепо доверчив, в теплой и мягкой воде вдруг отражается сталь.
Я отступаю на шаг в тень обессиленной ивы, только в глубокой тени мне удается дышать. Я укрываюсь в стволе, чтоб ни за что не смогли вы тело мое опознать, душу мою удержать.
Ибо становится мне тесной небес полусфера, звуки шагов Агасфера слышу в любой стороне. Время горит, как смола, и опадают свободно многия наши заботы, многия ваши дела.
Так повзрослевший отец в доме отца молодого видит бутылочек ряд, видит пеленок стопу. Жив еще каждый из нас. В звуках рождается слово. Что ж ты уходишь во мглу, прядь разминая на лбу?
В лифте, в стоячем гробу, пробуя опыт паденья, ты в зеркалах без зеркал равен себе на мгновенье. Но открывается дверь и загорается день, и растворяешься ты в спинах идущих людей...
5.
Он приедет туда, где прохладные улицы, где костел не сутулится, где в чешуйках вода. Где струится фонтан, опадая овалами, тает вспышками алыми против солнца каштан.
Здесь в небрежных кафе гонят кофе по-черному, здесь Сезанн и Моне дышат в каждом мазке, здесь излом кирпича веет зеленью сорною, крыши, шляпы, зонты отступают к реке.
Разгорается день. Запускается двигатель, и автобус цветной, необъятный, как мир, ловит солнце в стекло, держит фары навыкате, исчезая в пейзаже, в какой-то из дыр.
И не надо твердить, что сбежать невозможно от себя, ибо нету другого пути, как вводить и вводить - внутривенно, подкожно этот птичий базар, этот рай травести.
Так давай, уступи мне за детскую цену этот чудный станок для утюжки шнурков, этот миксер, ничто превращающий в пену, этот таймер с заводом на пару веков.
Отвлеки только взгляд от невнятной полоски между небом и гаснущим краем реки. Серпантин, а не серп, и не звезды, а блёстки пусть нащупает взгляд. Ты его отвлеки -
отвлеки, потому что татары и Рюрик, Киреевский, Фонвизин, Сперанский, стрельцы, ядовитые охра и кадмий и сурик, блядовитые дети и те же отцы, Аввакум с распальцовкой и Никон с братвою, царь с кошачьей башкой, граф с точеной косой, три разбитых бутылки с водою живою, тупорылый медведь с хитрожопой лисой, Дима Быков, Тимур - а иначе не выйдет, потому что, браток, по-другому нельзя, селезенка не знает, а печень не видит, потому что генсеки, татары, князья, пусть я так не хочу, а иначе не слышно.
Пусть иначе не слышно - я так не хочу. Что с того, что хомут упирается в дышло? Я не дышлом дышу. Я ученых учу.
Потому что закат и Георгий Иванов. И осталось одно - плюнуть в Сену с моста. Ты плыви, мой плевок, мимо башенных кранов, в океанские воды, в иные места...
|
|
