Заглянул раз к Веньке Либерману, а дома один отец его. Я уходить, а старик зайди да зайди в квартиру. Я отнекиваться - он ни в какую...
Ну, что ты будешь делать? Зашел.
Усадил он меня за стол, чаю принес, бубликов... В общем, обустроил вначале чин чинарем общение наше и, только когда чаепитие началось, вежливо осведомился:
- Венечка говорил, будто вы собрались зарабатывать себе на жизнь мастером на заводе?
Я кивнул, так и есть-де.
Венькин родитель тут округляет глаза и словно в камень преображается. Точь в точь как ребенок, узнавший вдруг, что детей не находят в капусте, а появляются они от того, что папа с мамой… Ну, в общем, сами знаете чем занимались.
От неожиданности я тоже замер с чашкой в руке. А старик всплескивает по-бабьи руками и с чувством вопрошает:
- Как можно?! Зачем вам нужен рабочий класс с его низменными инстинктами?! Вы интеллигентный человек. Только что окончили институт. Найдите себе возвышенное занятие.
- С чего-то надо начать, - возразил я и ведь вроде бы резонно.
Но Либерман словно не услышал, покачал горестно головой и говорит скорбно:
- Смотрю на вас, и что я вижу? Грустную историю…
Тут мне стукает узнать, чем лично он на жизнь себе промышляет, и довольно нахально спрашиваю:
- Сами вы кем работаете?
Венькин отец приосанился, вроде даже раздался в теле и с достоинством проронил:
- Я – фотограф. Тружусь в небольшом ателье, но, знаете ли, стараюсь всегда делать исключительно художественные работы. Так что, если хотите иметь на память свое изображение, милости просим.
«Эк, близко к сердцу человек профессию свою принимает», - иронично хмыкнул я, само собой, про себя.
Внешне, конечно, сдвинул брови и для пущей убедительности покивал маленько, согласен-де.
Как вам такая беседа?!
Лично меня повеселила ее прям-таки кондовая косность. Да и протекал наш диалог тоже примечательно: неспешно и обстоятельно. Ни дать ни взять, светский обмен мнениями. Разве что интонации были разные: у Либермана заботливо отеческие, у меня бесшабашно куражливые.
Не знаю, сколь б долго длились эти куртуазные тары-бары, не прерви их Венька своим приходом.
На чаепитии тут же был поставлен крест, а через минуту и вовсе младший Либерман и я оказались на улице, собираясь не далее чем этим вечером потуситься в одной развеселой компании.
По дороге я не преминул передать в иронической форме свой разговор со старым Либерманом, уверенный на все сто, что Венька, у которого цинизм временами зашкаливал, посмеется вместе со мной
Как бы не так!
Лицо Вени враз посуровело. Он развернул плечи и как бы взглянул на меня сверху вниз при том, что мы были примерно одного роста, а потом, перебив на полуслове, рассудительно и веско уронил:
- Не стоит между друзьями зубоскалить над их родителями, а то друзья ненароком обидеться могут.
Эк, он отбрил меня.
От неожиданности я опешил слегонца, а затем, как пить дать, вспылил бы, не впади нежданно в задумчивость.
Ловко ведь как получается: отец Веньки гордится профессией, его сын родителем…
А я…
Короче, понятно стало: как ни крути, а пора самому мне обзавестись какой-никакой точкой опоры в жизни.
Пофигизм неуместен здесь. Иначе возьмет он и совсем уж боком однажды выйдет…
До сих пор вот теперь ищу точку эту.
Три старухи с вязаньем в глубоких креслах
толкуют в холле о муках крестных;
пансион "Аккадемиа" вместе со
всей Вселенной плывет к Рождеству под рокот
телевизора; сунув гроссбух под локоть,
клерк поворачивает колесо.
II
И восходит в свой номер на борт по трапу
постоялец, несущий в кармане граппу,
совершенный никто, человек в плаще,
потерявший память, отчизну, сына;
по горбу его плачет в лесах осина,
если кто-то плачет о нем вообще.
III
Венецийских церквей, как сервизов чайных,
слышен звон в коробке из-под случайных
жизней. Бронзовый осьминог
люстры в трельяже, заросшем ряской,
лижет набрякший слезами, лаской,
грязными снами сырой станок.
IV
Адриатика ночью восточным ветром
канал наполняет, как ванну, с верхом,
лодки качает, как люльки; фиш,
а не вол в изголовьи встает ночами,
и звезда морская в окне лучами
штору шевелит, покуда спишь.
V
Так и будем жить, заливая мертвой
водой стеклянной графина мокрый
пламень граппы, кромсая леща, а не
птицу-гуся, чтобы нас насытил
предок хордовый Твой, Спаситель,
зимней ночью в сырой стране.
VI
Рождество без снега, шаров и ели,
у моря, стесненного картой в теле;
створку моллюска пустив ко дну,
пряча лицо, но спиной пленяя,
Время выходит из волн, меняя
стрелку на башне - ее одну.
VII
Тонущий город, где твердый разум
внезапно становится мокрым глазом,
где сфинксов северных южный брат,
знающий грамоте лев крылатый,
книгу захлопнув, не крикнет "ратуй!",
в плеске зеркал захлебнуться рад.
VIII
Гондолу бьет о гнилые сваи.
Звук отрицает себя, слова и
слух; а также державу ту,
где руки тянутся хвойным лесом
перед мелким, но хищным бесом
и слюну леденит во рту.
IX
Скрестим же с левой, вобравшей когти,
правую лапу, согнувши в локте;
жест получим, похожий на
молот в серпе, - и, как чорт Солохе,
храбро покажем его эпохе,
принявшей образ дурного сна.
X
Тело в плаще обживает сферы,
где у Софии, Надежды, Веры
и Любви нет грядущего, но всегда
есть настоящее, сколь бы горек
не был вкус поцелуев эбре и гоек,
и города, где стопа следа
XI
не оставляет - как челн на глади
водной, любое пространство сзади,
взятое в цифрах, сводя к нулю -
не оставляет следов глубоких
на площадях, как "прощай" широких,
в улицах узких, как звук "люблю".
XII
Шпили, колонны, резьба, лепнина
арок, мостов и дворцов; взгляни на-
верх: увидишь улыбку льва
на охваченной ветров, как платьем, башне,
несокрушимой, как злак вне пашни,
с поясом времени вместо рва.
XIII
Ночь на Сан-Марко. Прохожий с мятым
лицом, сравнимым во тьме со снятым
с безымянного пальца кольцом, грызя
ноготь, смотрит, объят покоем,
в то "никуда", задержаться в коем
мысли можно, зрачку - нельзя.
XIV
Там, за нигде, за его пределом
- черным, бесцветным, возможно, белым -
есть какая-то вещь, предмет.
Может быть, тело. В эпоху тренья
скорость света есть скорость зренья;
даже тогда, когда света нет.
1973
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.