Забросив сумку подальше на верхнюю полку, плюхнулся на жесткую дерматиновую седушку, раздвинул пожелтевшие занавески с синими корабликами. За окном яркий летний день сменялся свинцовым дождливым вечером. Такое бывает в Питере. Перрон с провожающими шумел. Цветы, чемоданы, спортивные штаны с отвисшими коленями, шлепанцы, газеты с кроссвордами, беляши… Проводница, толстая тетенька в синей форме, ну, прямо необъятная стюардесса, с дурацким белым бантом на затылке вежливо приказала готовить билеты.
-Это мое!
В купе чинно ввалился невысокий коренастый усач преклонных лет. Одет аккуратно: потертые брюки со стрелками, старые башмаки начищенные до блеска. Белая рубаха древнего фасона отглажена, как безоблачное небо.
Взглянув на меня, усач протянул руку по-морскому, крабом, как старому знакомому:
- Кирилл, - представился он.
- Сергей, - ответил я, пожав крепкую руку.
- Кирюха! Мы тут с ребятами тебе в дорогу.. – Сквозь дверь ему сунули объемистый каруселевский пакет, полный свертков и кулечков. Наружу весело торчало горлышко бутылки, и выглядывал желтым боком банан.
- Ну, зачем? – смутился усач.
- Цыц! – пригрозил провожающий. – По местам стоять! Вахту держать!
Поезд дернулся.
- Провожающие! – противным зычным голосом, словно сирена тревоги, огласила вагон проводница. – Провожающие, покиньте вагон!
Перрон, окропленный летним скудным дождем, поплыл вместе с людьми. Колеса застучали по стрелкам и стыкам еще не размеренным тактом. Мимо молодцевато пронеслась электричка, сердито гудя, как будто обругала старика-локомотива, тащившего наш поезд. Высокие многоэтажные дома редели, уступая место диким порослям деревьев и кустов. Город отпускал поезд из своих каменных шумных недр на тихий лесистый простор.
- Молодой человек, вы не против? – Мой сосед вынул из каруселевского пакета бутыль коньяка.
- Не рано ли? – смутился я. – Может, с пива начнем.
Я достал из сумки пару жестяных банок троечки-балтики.
- Одно другому не помешает, - уверенно сказал сосед, умело откупоривая бутылку.
- Это как? – удивился я.
- Просто! – подмигнул он. – Водку с пивом пьют алкаши. Педики хлещут коньяк с шампанским. А мы не педики и не алкаши… Брыкаловку когда-нибудь пробовал? Ее только настоящие капитаны пьют.
- Неужели можно коньяк с пивом мешать?
- Можно. Не мешать, а запивать, - деловито объяснил он, разливая по прозрачным пластиковым стаканам янтарную отраву. – Ни разу не пробовал?
- Такого извращения – нет, - усмехнулся я.
- Сразу видно – на флоте не служил. В армии-то был.
-Вообще-то я в морпехом полтора года.., - обиделся я.
- Ого! – он отставил бутыль и вновь протянул краба. – А я в Северном Флоте на сторожевике.
- В отставке?
- Списан на берег! – строго поправил он. - Ты сам в моторизованных?
- Нет. Я в научно – исследовательской части.
-А! – протянул он, без обиды проронил: – С тобой все понятно! Вздрогнули!
Коньяк обжег горло, а пиво взорвало все внутренности. Ну - и гадость! Но приятно! Пожар в желудке затушил вязкий сладкий банан.
- Приехал старых друзей повидать, - объяснил он, как бы мимоходом. – Все же, День Военно-Морского Флота надо в Питере справлять. В Москве – не то. Эх, раньше на праздник в Ленинграде пройдешься по Ваське – всюду бескозырки да белые фуражки… А сейчас? Впечатление, как будто на съезд анархистов попал. Ты, небось, тоже в тельник ходил да Андреевским флагом размахивал?
- Нет, капитан, - улыбнулся я. – Какой из меня моряк? Я и на службе все больше за компом сидел, да в караулы ходил. На дембель в зеленке ушел. Ни черного берета, ин аксельбантов.
- Налегай на курицу, - придвинул он мне тушку-гриль с аппетитной коричневой корочкой, выпиравшей из упаковки мятой фольги. – Не беда. На кой тебе этот берет? Чтобы на празднике пьяным красоваться? Срам – это, - вздохнул он как-то совсем по-стариковски. - Сам из Москвы или из Питера?
- Из Купчино, - ответил я.
- Чего ты меня путаешь? Купчино – это Питер.
- Вроде бы в Питере, а вроде – как и само по себе, - пожал плечами я.
- А я сейчас в Москве, - вздохнул он. – Вернее – в Подмосковье. Жена настояла… Квартиру дали…Огород развел… Вот, двух дочерей вырастил… - Он тщательно вытер руки о бумажную салфетку, порылся в бумажнике и достал белый прямоугольник, протянул мне.
На фото две девчушки, не то, чтобы красивые, но хорошенькие.
- Старшая - в медицинском, младшая одиннадцатый закончила с отличием..., - он глотнул коньяк.
- А чего так грустно? – не понял я. – Честно говоря, мне еще далеко до семейной жизни, но у вас-то все в полном порядке.
- Ага! – Хрумкнул огурцом. – Прослужил бы ты с мое в Североморске… Выйдешь в степь нарофоминскую, взглянешь по сторонам – противно.
- Да от чего же?
- Моря не хватает. Вот, такой я идиот. Так не хотелась с севера уезжать! Знаешь, как там здорово! Море, сопки, небо чистое, ветер просоленный, холодный, чайки… Ни одной вороны. С женой ругался сколько! Вытащила все же. Теперь при военкомате, бумажонками орудую. Отплавался.
- Отходился, - тактчно поправил я.
-Да что ты! В море ходят - это точно. А когда под зад с флота - это - отплавался.
Вагон покачивало. За окошком мелькали столбы. Гасла заря.
- Ба-ла-го-е! – каркнула проводница. Поезд замедлил ход. Подплыл пустынный перрон, освещали холодным светом фонарей. Здание вокзала, выкрашенное дешевой желтой краской, взирало безучастно огромными яркими окнами. Из темноты вынырнули бабки с ведрами, кулечками, бутылками и бросились к вагонам, в надежде что-нибудь продать.
Дверь купе отъехала в сторону. Показался большой живот, на котором еле сходилась синяя выцветшая рубаха с белыми пуговками, кепка, скрывавшая широкое мясистое лицо. Большие растоптанные башмаки несмело ступили через порог.
- Здрасте, - пробасил толстяк. – Я к вам.
Неимоверных размеров потертый зеленый рюкзак легко взлете на багажную полку. За ним последовала клетчатая клеенчатая сумка. Старушка в сереньком платочке жалобна курлыкала в коридоре.
- Все, ма, иди! – уговаривал ее толстяк. – Сейчас поезд тронется. Доеду… Да. Ничего не случиться.
Мужчина наконец полностью протиснулся в купе. Он совсем не толстяк, как на первый взгляд показалось, - обыкновенный, наш, русский мужик после сорока пяти. Скромно присел на уголок лежанки, снял кепку, обнажая седеющие залысины, вытер пот со лба.
- Уважаемый! – капитан сотворил красноречивый жест, указывая на наш богатый стол.
- Не, ребята. Я только что ел.
- А, это? – в центре внимания оказалась недопитая бутылка коньяка.
Мужчина как-то горько вздохнул и виновато улыбнулся:
- Мне нельзя.
- Никому нельзя, - настаивал капитан. – Даже президенту нельзя много, однако – пьет по-чуть-чуть и страну из кризиса выводит.
- А! – махнул он рукой. – Наливай!
Встал, сразу заполнив собой половину купе, и потянулся за клетчатой сумкой. Из недр ее он извлек вареную картошку, шмат розового сала, огурцы-помидоры, колбасу…
- Куда едешь, уважаемый? – поинтересовался капитан, когда, под стук колес добили коньячок.
- В Москву, - ответил немногословный сосед.
- К родственникам?
- На заработки, - нехотя промямлил он. – Может на стройку возьмут. У нас с работой совсем плохо.
- А что умеешь? – капитан, словно умелый рыбак извлек вторую бутылку коньяка.
- Тракторист, - пожал плечами мужчина. – Всю жисть на тракторе. А тут трактор встал, да и конторка наша развалилась. Че теперь делать – не знаю. По телевизору говорят: надо свой бизнес открывать, кредиты брать. Дак, кто мне кредит брать… И какой бизнес я открою?
- Вон, у молодежи надо спросить, - капитан кивнул в мою сторону. – Что там Мессинг нагадал? Что с нами будет?
- Помрем все в двенадцатом, - с грустным смехом ответил я.
- Вот здесь ваше место! – проводница вскрыла нашу дверь, как нож консервную банку.
Высокая худая девица очень даже приятной наружности впихнула вперед себя огромный баул.
- Пмагите! – прогнусавила она. Толстяк попытался встать, но понял, что своей массой выдавит девицу из купе. – Не! Вы лучше сидете! Мжчина! – обратилась она ко мне.
Я тут же подскочил с места и определил ее баул на нужное место.
Ой! Что же делать? – растерялась девица и принялась капаться в полукруглой кожаной сумочки. Явно, наша компания пришлась ей не по душе. – Черт. Пмаду потеряла.
- Да бросьте вы краситься, мадмуазель, - усмехнулся капитан. – Сейчас ночь. А ночью все ведьмы – красавицы.
Она зло сверкнула на него подкрашенными глазищами.
- Надеюсь, вы меня ведьмой не считаете?
- Вы, просто прелесть!
Она взглянула на стол и брезгливо поморщила носик.
- Вы че, пьете здесь?
- Коньяк! Будете? – очень неприлично предложил капитан.
- Ага, - неожиданно для всех кивнула девица и достала из сумочки тонкий стакан.
Ехали весело. Толстяк скис быстро. Его уложили головой к выходу. Несмотря на огромную массу он легко упаковался на лежанке, и даже хватило место капитану. За окном мелькали фонари полустанков, сменяясь непроглядной теменью. И нам совсем не мешал аромат его носков.
После первого стакана стеснение девицы, как рукой сняло. Пристроившись, чуть ли не у меня на коленях, она упоенно рассказывала о своей будущей карьере фотомодели. От нее приятно пахло нежными духами и дешевым куревом. Конечно, она станет знаменитостью, конечно у нее будет квартира в Маскве и мерен под задницей. Вы сомневаетесь, что ее не засыпят предложениями глянцевые журналы?
…Она разрыдалась, размазывая тушь по лицу. Не верю пьяным слезам, но ее стало жалко. Чего плачет, дура. Ну, наврала нам тут в три короба. Но мы то стараемся делать вид, что верим ей. Пришлось ее утешать… Она, шатаясь, вышла в туалет.
Поезд продолжал грохотать по рельсам.
- Да! – печально протянул капитан. – Мне наше купе напоминает Россию.
- Банально! – усмехнулся я. – Все это уже описано: и лодка без весел, и корабль без парусов, и чудо-тройка, даже палата № 6.
- Согласен. Только это – правда. Мчимся в ночи к сияющее Москве. А какая она – Москва? Ведет наш поезд машинист. Никто его не знает. Никто его не видел. Чего надо спросить – проводница ответит. Доедим мы до Москвы, расстанемся и больше никогда не встретимся…
Поезд летел, громыхая колесами. Огней не видно. Темнота. Но мы то знаем, что впереди сияет и шумит Москва… Главное, чтобы машинист стрелки не перепутал…
Приснился раз, бог весть с какой причины,
Советнику Попову странный сон:
Поздравить он министра в именины
В приемный зал вошел без панталон;
Но, впрочем, не забыто ни единой
Регалии; отлично выбрит он;
Темляк на шпаге; всё по циркуляру —
Лишь панталон забыл надеть он пару.
2
И надо же случиться на беду,
Что он тогда лишь свой заметил иромах,
Как уж вошел. «Ну, — думает, — уйду!»
Не тут-то было! Уж давно в хоромах.
Народу тьма; стоит он на виду,
В почетном месте; множество знакомых
Его увидеть могут на пути —
«Нет, — он решил, — нет, мне нельзя уйти!
3
А вот я лучше что-нибудь придвину
И скрою тем досадный мой изъян;
Пусть верхнюю лишь видят половину,
За нижнюю ж ответит мне Иван!»
И вот бочком прокрался он к камину
И спрятался по пояс за экран.
«Эх, — думает, — недурно ведь, канальство!
Теперь пусть входит высшее начальство!»
4
Меж тем тесней всё становился круг
Особ чиновных, чающих карьеры;
Невнятный в аале раздавался звук;
И все принять свои старались меры,
Чтоб сразу быть замеченными. Вдруг
В себя втянули животы курьеры,
И экзекутор рысью через зал,
Придерживая шпагу, пробежал.
5
Вошел министр. Он видный был мужчина,
Изящных форм, с приветливым лицом,
Одет в визитку: своего, мол, чина
Не ставлю я пред публикой ребром.
Внушается гражданством дисциплина,
А не мундиром, шитым серебром,
Всё зло у нас от глупых форм избытка,
Я ж века сын — так вот на мне визитка!
6
Не ускользнул сей либеральный взгляд
И в самом сне от зоркости Попова.
Хватается, кто тонет, говорят,
За паутинку и за куст терновый.
«А что, — подумал он, — коль мой наряд
Понравится? Ведь есть же, право слово,
Свободное, простое что-то в нем!
Кто знает! Что ж! Быть может! Подождем!»
7
Министр меж тем стан изгибал приятно:
«Всех, господа, всех вас благодарю!
Прошу и впредь служить так аккуратно
Отечеству, престолу, алтарю!
Ведь мысль моя, надеюсь, вам понятна?
Я в переносном смысле говорю:
Мой идеал полнейшая свобода —
Мне цель народ — и я слуга народа!
8
Прошло у нас то время, господа, —
Могу сказать; печальное то время, —
Когда наградой пота и труда
Был произвол. Его мы свергли бремя.
Народ воскрес — но не вполне — да, да!
Ему вступить должны помочь мы в стремя,
В известном смысле сгладить все следы
И, так сказать, вручить ему бразды.
9
Искать себе не будем идеала,
Ни основных общественных начал
В Америке. Америка отстала:
В ней собственность царит и капитал.
Британия строй жизни запятнала
Законностью. А я уж доказал:
Законность есть народное стесненье,
Гнуснейшее меж всеми преступленье!
10
Нет, господа! России предстоит,
Соединив прошедшее с грядущим,
Создать, коль смею выразиться, вид,
Который называется присущим
Всем временам; и, став на свой гранит,
Имущим, так сказать, и неимущим
Открыть родник взаимного труда.
Надеюсь, вам понятно, господа?»
11
Раадался в зале шепот одобренья,
Министр поклоном легким отвечал,
И тут же, с видом, полным снисхожденья,
Он обходить обширный начал зал:
«Как вам? Что вы? Здорова ли Евгенья
Семеновна? Давно не заезжал
Я к вам, любезный Сидор Тимофеич!
Ах, здравствуйте, Ельпидифор Сергеич!»
12
Стоял в углу, плюгав и одинок,
Какой-то там коллежский регистратор.
Он и к тому, и тем не пренебрег:
Взял под руку его: «Ах, Антипатор
Васильевич! Что, как ваш кобелек?
Здоров ли он? Вы ездите в театор?
Что вы сказали? Всё болит живот?
Aх, как мне жаль! Но ничего, пройдет!»
13
Переходя налево и направо,
Свои министр так перлы расточал;
Иному он подмигивал лукаво,
На консоме другого приглашал
И ласково смотрел и величаво.
Вдруг на Попова взор его упал,
Который, скрыт экраном лишь по пояс,
Исхода ждал, немного беспокоясь.
14
«Ба! Что я вижу! Тит Евсеич здесь!
Так, так и есть! Его мы точность знаем!
Но отчего ж он виден мне не весь?
И заслонен каким-то попугаем?
Престранная выходит это смесь!
Я любопытством очень подстрекаем
Увидеть ваши ноги... Да, да, да!
Я вас прошу, пожалуйте сюда!»
15
Колеблясь меж надежды и сомненья:
Как на его посмотрят туалет, —
Попов наружу вылез. В изумленье
Министр приставил к глазу свой дорнет.
«Что это? Правда или наважденье?
Никак, на вас штанов, любезный, нет?» —
И на чертах изящно-благородных
Гнев выразил ревнитель прав народных.
16
«Что это значит? Где вы рождены?
В Шотландии? Как вам пришла охота
Там, за экраном снять с себя штаны?
Вы начитались, верно, Вальтер Скотта?
Иль классицизмом вы заражены?
И римского хотите патриота
Изобразить? Иль, боже упаси,
Собой бюджет представить на Руси?»
17
И был министр еще во гневе краше,
Чем в милости. Чреватый от громов
Взор заблестел. Он продолжал: «Вы наше
Доверье обманули. Много слов
Я тратить не люблю». — «Ва-ва-ва-ваше
Превосходительство! — шептал Попов. —
Я не сымал... Свидетели курьеры,
Я прямо так приехал из квартеры!»
18
«Вы, милостивый, смели, государь,
Приехать так? Ко мне? На поздравленье?
В день ангела? Безнравственная тварь!
Теперь твое я вижу направленье!
Вон с глаз моих! Иль нету — секретарь!
Пишите к прокурору отношенье:
Советник Тит Евсеев сын Попов
Все ниспровергнуть власти был готов.
19
Но, строгому благодаря надзору
Такого-то министра — имярек —
Отечество спаслось от заговору
И нравственность не сгинула навек.
Под стражей ныне шлется к прокурору
Для следствия сей вредный человек,
Дерзнувший снять публично панталоны.
Да поразят преступника законы!
20
Иль нет, постойте! Коль отдать под суд,
По делу выйти может послабленье,
Присяжные-бесштанники спасут
И оправдают корень возмущенья;
Здесь слишком громко нравы вопиют —
Пишите прямо в Третье отделенье:
Советник Тит Евсеев сын Попов
Все ниспровергнуть власти был готов.
21
Он поступил законам так противно,
На общество так явно поднял меч,
Что пользу можно б административно
Из неглиже из самого извлечь.
Я жертвую агентам по две гривны,
Чтобы его — но скрашиваю речь, —
Чтоб мысли там внушить ему иные.
Затем ура! Да здравствует Россия!»
22
Министр кивнул мизинцем. Сторожа
Внезапно взяли под руки Попова.
Стыдливостью его не дорожа,
Они его от Невского, Садовой,
Средь смеха, крика, чуть не мятежа,
К Цепному мосту привели, где новый
Стоит, на вид весьма красивый, дом,
Своим известный праведным судом.
23
Чиновник по особым порученьям,
Который их до места проводил,
С заботливым Попова попеченьем
Сдал на руки дежурному. То был
Во фраке муж, с лицом, пылавшим рвеньем,
Со львиной физьономией, носил
Мальтийский крест и множество медалей,
И в душу взор его влезал всё далей.
24
В каком полку он некогда служил,
В каких боях отличен был как воин,
За что свой крест мальтийский получил
И где своих медалей удостоен —
Неведомо. Ехидно попросил
Попова он, чтобы тот был спокоен,
С улыбкой указал ему на стул
И в комнату соседнюю скользнул.
25
Один оставшись в небольшой гостиной,
Попов стал думать о своей судьбе:
«А казус вышел, кажется, причинный!
Кто б это мог вообразить себе?
Попался я в огонь, как сноп овинный!
Ведь искони того еще не бе,
Чтобы меня кто в этом виде встретил,
И как швейцар проклятый не заметил!»
26
Но дверь отверзлась, и явился в ней
С лицом почтенным, грустию покрытым,
Лазоревый полковник. Из очей
Катились слезы по его ланитам.
Обильно их струящийся ручей
Он утирал платком, узором шитым,
И про себя шептал: «Так! Это он!
Таким он был едва лишь из пелён!
27
О юноша! — он продолжал, вздыхая
(Попову было с лишком сорок лет), —
Моя душа для вашей не чужая!
Я в те года, когда мы ездим в свет,
Знал вашу мать. Она была святая!
Таких, увы! теперь уж боле нет!
Когда б она досель была к вам близко,
Вы б не упали нравственно так низко!
28
Но, юный друг, для набожных сердец
К отверженным не может быть презренья,
И я хочу вам быть второй отец,
Хочу вам дать для жизни наставленье.
Заблудших так приводим мы овец
Со дна трущоб на чистый путь спасенья.
Откройтесь мне, равно как на духу:
Что привело вас к этому греху?
29
Конечно, вы пришли к нему не сами,
Характер ваш невинен, чист и прям!
Я помню, как дитёй за мотыльками
Порхали вы средь кашки по лугам!
Нет, юный друг, вы ложными друзьями
Завлечены! Откройте же их нам!
Кто вольнодумцы? Всех их назовите
И собственную участь облегчите!
30
Что слышу я? Ни слова? Иль пустить
Уже успело корни в вас упорство?
Тогда должны мы будем приступить
Ко строгости, увы! и непокорство,
Сколь нам ни больно, в вас искоренить!
О юноша! Как сердце ваше черство!
В последний раз: хотите ли всю рать
Завлекших вас сообщников назвать?»
31
К нему Попов достойно и наивно:
«Я, господин полковник, я бы вам
Их рад назвать, но мне, ей-богу, дивно...
Возможно ли сообщничество там,
Где преступленье чисто негативно?
Ведь панталон-то не надел я сам!
И чем бы там меня вы ни пугали —
Другие мне, клянусь, не помогали!»
32
«Не мудрствуйте, надменный санкюлот!
Свою вину не умножайте ложью!
Сообщников и гнусный ваш комплот
Повергните к отечества подножью!
Когда б вы знали, что теперь вас ждет,
Вас проняло бы ужасом и дрожью!
Но дружбу вы чтоб ведали мою,
Одуматься я время вам даю!
33
Здесь, на столе, смотрите, вам готово
Достаточно бумаги и чернил:
Пишите же — не то, даю вам слово:
Чрез полчаса вас изо всех мы сил...«»
Тут ужас вдруг такой объял Попова,
Что страшную он подлость совершил:
Пошел строчить (как люди в страхе гадки!)
Имен невинных многие десятки!
34
Явились тут на нескольких листах:
Какой-то Шмидт, два брата Шулаковы,
Зерцалов, Палкин, Савич, Розенбах,
Потанчиков, Гудям-Бодай-Корова,
Делаверганж, Шульгин, Страженко, Драх,
Грай-Жеребец, Бабиов, Ильин, Багровый,
Мадам Гриневич, Глазов, Рыбин, Штих,
Бурдюк-Лишай — и множество других.
35
Попов строчил сплеча и без оглядки,
Попались в список лучшие друзья;
Я повторю: как люди в страхе гадки —
Начнут как бог, а кончат как свинья!
Строчил Попов, строчил во все лопатки,
Такая вышла вскоре ектенья,
Что, прочитав, и сам он ужаснулся,
Вскричал: «Фуй! Фуй!» задрыгал —
и проснулся.
36
Небесный свод сиял так юн я нов,
Весенний день глядел в окно так весел,
Висела пара форменных штанов
С мундиром купно через спинку кресел;
И в радости уверился Попов,
Что их Иван там с вечера повесил, —
Одним скачком покинул он кровать
И начал их в восторге надевать.
37
«То был лишь сон! О, счастие! О, радость!
Моя душа, как этот день, ясна!
Не сделал я Бодай-Корове гадость!
Не выдал я агентам Ильина!
Не наклепал на Савича! О, сладость!
Мадам Гриневич мной не предана!
Страженко цел, и братья Шулаковы
Постыдно мной не ввержены в оковы!»
38
Но ты, никак, читатель, восстаешь
На мой рассказ? Твое я слышу мненье:
Сей анекдот, пожалуй, и хорош,
Но в нем сквозит дурное направленье.
Всё выдумки, нет правды ни на грош!
Слыхал ли кто такое обвиненье,
Что, мол, такой-то — встречен без штанов,
Так уж и власти свергнуть он готов?
39
И где такие виданы министры?
Кто так из них толпе кадить бы мог?
Я допущу: успехи наши быстры,
Но где ж у нас министер-демагог?
Пусть проберут все списки и регистры,
Я пять рублей бумажных дам в залог;
Быть может, их во Франции немало,
Но на Руси их нет — и не бывало!
40
И что это, помилуйте, за дом,
Куда Попов отправлен в наказанье?
Что за допрос? Каким его судом
Стращают там? Где есть такое зданье?
Что за полковник выскочил? Во всем,
Во всем заметно полное незнанье
Своей страны обычаев и лиц,
Встречаемое только у девиц.
41
А наконец, и самое вступленье:
Ну есть ли смысл, я спрашиваю, в том,
Чтоб в день такой, когда на поздравленье
К министру все съезжаются гуртом,
С Поповым вдруг случилось помраченье
И он таким оделся бы шутом?
Забыться может галстук, орден, пряжка —
Но пара брюк — нет, это уж натяжка!
42
И мог ли он так ехать? Мог ли в зал
Войти, одет как древние герои?
И где резон, чтоб за экран он стал,
Никем не зрим? Возможно ли такое?
Ах, батюшка-читатель, что пристал?!
Я не Попов! Оставь меня в покое!
Резон ли в этом или не резон —
Я за чужой не отвечаю сон!
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
Авторизация
Камертон
