Практически всё своё сознательное (и не очень) детство - бесконечные больничные, каникулы, выходные, ремонты в детсаду, дома, всякие важные дела родителей - я провела в деревне. Но каким-то чудом я умудрилась остаться при этом совершенно городским ребёнком. Наверное, благодаря тому, что бабушка и дедушка, заперев понадёжнее ворота, и прикрыв всевозможные подступы к самым интересным местам - колодцу, коровьей стае, чердаку, сеновалу и т.д. - трепетно оберегали меня от всех прелестей деревенской жизни.
Главным врагом моего морального и физического здоровья, была кобыла Майка. Почему-то считалось, что, если она не зялягает до смерти тщедушное создание, то уж точно оставит навеки косой заикой, покалечив нежный слух диким ржанием. Смутно догадываясь, что заржать она должна была именно надо мной, каждый раз, пока дед обедал, а бабушка возилась на кухне, я, улучив счастливый момент свободы, испытывала судьбу.
Сначала я сквозь щели ворот разглядывала Майку, прикидывая, успеет ли она рвануть за мной в калитку или совершит неминуемое, просто отстегнувшись от телеги и перемахнув через ограду. Потом, осмелев, я осторожно, чтобы никто не услышал, отодвигала тяжеленный засов и оказывалась один на один со своей погибелью. Старая кляча дремала и упорно делала вид, что кроме неё на этом свете сейчас никого не существует. Я набирала побольше воздуха в лёгкие и начинала предсмертный диалог: «Майка, Маечка…». Уловив незнакомые писклявые звуки, лошадь открывала глаза, приподнимала огромную верхнюю губу и громко и слюняво отвечала: «Пфррррр!», что могло означать только одно: «Не сегодня, девочка. Сегодня я добрая». Испытав очередное разочарование и облегчение одновременно, я отступала, на всякий случай, вперёд спиной, памятуя о коварстве страшного зверя и, уже в воротах состроив несколько злорадных рожиц, кидалась в дом.
Как-то зимой, я получила (ура! ура!) разрешение прокатиться в настоящих санях. Как же колошматилось моё сердечко! Было и страшно и радостно одновременно. Я представляла себя сказочной принцессой, чей экипаж, запряжённый белоснежной лошадкой, с ветерком промчится по деревенским улицам. Бабуля заботливо укутала болезного ребёнка во все шарфы и шали, которые нашлись в доме, заткнула нос платком для надёжности, практически перекрыв тем самым дыхание и радужные надежды на очаровывание всех встречных-поперечных принцев, дед взял с меня честное слово, что я не буду вертеться и елозить, и почти золушкина карета важно отъехала в сторону дедовой работы.
Не успели мы миновать и пары домов, как я заметила, что Майка как-то уж очень подозрительно оглядывается. Почему-то вспомнились мои летние кривляния с высунутым языком. Чем дальше, тем больше я осознавала нарастающую опасность и полную беспомощность своего положения - до момента возвращения домой дед должен был куда-то сходить, а мне надлежало дожидаться его в санях! «Отомстит!» - мелькнуло в голове. Ещё раз взглянув на Майку и убедившись в её намерениях, выражавшихся зубастой ухмылкой, я решила спасаться и метнулась в сугроб. Бежала я не оглядываясь, рисуя страшные изображения зависших надо мною копыт, как в кошмарном сне следователя прокуратуры Мячикова из фильма «Старики-разбойники».
Кажется, ни разу в жизни потом я не врала так самозабвенно и убедительно. Про кочки на дорогах, про то, как долго я звала деда, замерзая в снегу, а, главное, про долгие полчаса нашего отсутствия, показавшиеся (с чего-то вдруг) удивлённой бабуле парой минут. Деду, конечно, досталось от бабушки, а мне потом от него, но, в общем, история закончилась благополучно. Наступила нудная третья четверть, и я надолго уехала в город.
Майку я больше не видела. Несчастное животное, не выполнив своего главного предназначения, решило-таки умереть первым, оставив о себе добрую память.
Словно пятна на белой рубахе,
проступали похмельные страхи,
да поглядывал косо таксист.
И химичил чего-то такое,
и почёсывал ухо тугое,
и себе говорил я «окстись».
Ты славянскими бреднями бредишь,
ты домой непременно доедешь,
он не призрак, не смерти, никто.
Молчаливый работник приварка,
он по жизни из пятого парка,
обыватель, водитель авто.
Заклиная мятущийся разум,
зарекался я тополем, вязом,
овощным, продуктовым, — трясло, —
ослепительным небом на вырост.
Бог не фраер, не выдаст, не выдаст.
И какое сегодня число?
Ничего-то три дня не узнает,
на четвёртый в слезах опознает,
ну а юная мисс между тем,
проезжая по острову в кэбе,
заприметит явление в небе:
кто-то в шашечках весь пролетел.
2
Усыпала платформу лузгой,
удушала духами «Кармен»,
на один вдохновляла другой
с перекрёстною рифмой катрен.
Я боюсь, она скажет в конце:
своего ты стыдился лица,
как писал — изменялся в лице.
Так меняется у мертвеца.
То во образе дивного сна
Амстердам, и Стокгольм, и Брюссель
то бессонница, Танька одна,
лесопарковой зоны газель.
Шутки ради носила манок,
поцелуй — говорила — сюда.
В коридоре бесился щенок,
но гулять не спешили с утра.
Да и дружба была хороша,
то не спички гремят в коробке —
то шуршит в коробке анаша
камышом на волшебной реке.
Удалось. И не надо му-му.
Сдачи тоже не надо. Сбылось.
Непостижное, в общем, уму.
Пролетевшее, в общем, насквозь.
3
Говори, не тушуйся, о главном:
о бретельке на тонком плече,
поведенье замка своенравном,
заточённом под коврик ключе.
Дверь откроется — и на паркете,
растекаясь, рябит светотень,
на жестянке, на стоптанной кеде.
Лень прибраться и выбросить лень.
Ты не знала, как это по-русски.
На коленях держала словарь.
Чай вприкуску. На этой «прикуске»
осторожно, язык не сломай.
Воспалённые взгляды туземца.
Танцы-шманцы, бретелька, плечо.
Но не надо до самого сердца.
Осторожно, не поздно ещё.
Будьте бдительны, юная леди.
Образумься, дитя пустырей.
На рассказ о счастливом билете
есть у Бога рассказ постарей.
Но, обнявшись над невским гранитом,
эти двое стоят дотемна.
И матрёшка с пятном знаменитым
на Арбате приобретена.
4
«Интурист», телеграф, жилой
дом по левую — Боже мой —
руку. Лестничный марш, ступень
за ступенью... Куда теперь?
Что нам лестничный марш поёт?
То, что лестничный всё пролёт.
Это можно истолковать
в смысле «стоит ли тосковать?».
И ещё. У Никитских врат
сто на брата — и чёрт не брат,
под охраною всех властей
странный дом из одних гостей.
Здесь проездом томился Блок,
а на память — хоть шерсти клок.
Заключим его в медальон,
до отбитых краёв дольём.
Боже правый, своим перстом
эти крыши пометь крестом,
аки крыши госпиталей.
В день назначенный пожалей.
5
Через сиваш моей памяти, через
кофе столовский и чай бочковой,
через по кругу запущенный херес
в дебрях черёмухи у кольцевой,
«Баней» Толстого разбуженный эрос,
выбор профессии, путь роковой.
Тех ещё виршей первейшую читку,
страшный народ — борода к бороде,
слух напрягающий. Небо с овчинку,
сомнамбулический ход по воде.
Через погост раскусивших начинку.
Далее, как говорится, везде.
Знаешь, пока все носились со мною,
мне предносилось виденье твоё.
Вот я на вороте пятна замою,
переменю торопливо бельё.
Радуйся — ангел стоит за спиною!
Но почему опершись на копьё?
1991
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
Дизайн: Юлия Кривицкая
Продолжая работу с сайтом, Вы соглашаетесь с использованием cookie и политикой конфиденциальности. Файлы cookie можно отключить в настройках Вашего браузера.
