...дома никого не было. Мама ушла в дальний магазин, за продуктами, отец еще не вернулся из командировки. Братишка в садике. Можно свободно гулять в ночнушке по всему дому, купаясь в недосмотренных снах этой ночи. Снилась белая лошадь. Так отчетливо, что волна необъяснимого страха накрыла сознание и я, как околдованная,
наблюдала за ее грациозной осанкой. Она была божественно красива! Я увидела ее, скачущую издалека, навстречу мне, как в замедленном кино. Она то утопала в высокой, почти по грудь, сочной луговой траве, то с грацией возносилась над ней. Весь круп её переливался упругими мускулами. Солнце замирало на выпуклостях, придавая этому сгустку энергии особую, неземную красоту. Это восхищало и возбуждало. Каждый шаг ее аллюра отдавался где-то внизу, как будто я находилась в невидимом седле. Лошадь скакала все быстрее. Толчки усиливались, возбуждая меня. Я проснулась от стона....
Вот и сейчас, воспоминания об этом разбудили желания. Я подошла к окну. Солнечные лучи пробивая тонкую тюль, заливали комнату матовым светом, и только в углу, отражаясь от фортепиано, фонтаном ударяли в потолок. Они делали мою пижаму воздушной, почти невесомой и если бы она не касалась с легкостью лебединого пуха моих, сжавшихся от ожидания, сосков, то можно было представить что я окутана утренним
туманом, пронизанного спицами света. Потянуло к инструменту. Я отрыла пюпитр и поставила "Баркаролу". Игра не шла. Пальцы нерешительно перебирали клавиши, округляя звуки и отбрасывая синкопы. Они их гладили. А мысли сплетались, возвращаясь в сон. Они окунали мое тело в волны сладостной неги. Дрожь наслаждения растекалась по всем жилкам. Воздуха не хватало. Я откинулась на стуле и приоткрыла рот. Сердце тревожно заклокотало в груди и она стала вздыматься все выше, скользя по шелковистой ткани. Соски заострились. Казалось что они вот-вот прорежут тончайший шелк и вырвутся наружу. Их трение о ткань становилось невыносимым. Бедра судорожно сжались и рука невольно потянулась к груди. Пальцы нащупали твердый сосок и сжали его. Стало больно. И боль, пропитав все клеточки тела, отозвалась приливом неведомого желания. Оно разрасталось, превращаясь огромный огненный шар и прожигало своей мощью низ живота. Судороги учащались и усиливались... Из груди вырвался приглушенный стон...
А рука все еще металась по клавиатуре, ломая ритм и сминая неподатливые звуки: форте - пиано...
Форте! Пи-а-но...
Сижу, освещаемый сверху,
Я в комнате круглой моей.
Смотрю в штукатурное небо
На солнце в шестнадцать свечей.
Кругом - освещенные тоже,
И стулья, и стол, и кровать.
Сижу - и в смущеньи не знаю,
Куда бы мне руки девать.
Морозные белые пальмы
На стеклах беззвучно цветут.
Часы с металлическим шумом
В жилетном кармане идут.
О, косная, нищая скудость
Безвыходной жизни моей!
Кому мне поведать, как жалко
Себя и всех этих вещей?
И я начинаю качаться,
Колени обнявши свои,
И вдруг начинаю стихами
С собой говорить в забытьи.
Бессвязные, страстные речи!
Нельзя в них понять ничего,
Но звуки правдивее смысла
И слово сильнее всего.
И музыка, музыка, музыка
Вплетается в пенье мое,
И узкое, узкое, узкое
Пронзает меня лезвие.
Я сам над собой вырастаю,
Над мертвым встаю бытием,
Стопами в подземное пламя,
В текучие звезды челом.
И вижу большими глазами
Глазами, быть может, змеи,
Как пению дикому внемлют
Несчастные вещи мои.
И в плавный, вращательный танец
Вся комната мерно идет,
И кто-то тяжелую лиру
Мне в руки сквозь ветер дает.
И нет штукатурного неба
И солнца в шестнадцать свечей:
На гладкие черные скалы
Стопы опирает - Орфей.
1921
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
Дизайн: Юлия Кривицкая
Продолжая работу с сайтом, Вы соглашаетесь с использованием cookie и политикой конфиденциальности. Файлы cookie можно отключить в настройках Вашего браузера.
