If you like French cinéma, particularly la nouvelle vague, you must have noticed that hardly a film can do without a scene where there is a bookshelf. A bookshelf ranged with books is a symbol of unhurried intellectual comfort of a bourgeois society and is far more important than a mere container of information or an entertainment box - it has become an element of culture. Books in French cinéma have white or yellowish spines (a traditional element of more expensive literary press) but occasionally among them you can spot a dark-spined, short and sturdy volume. It is, no doubt, from the collection ”Bibliothèque de la Pléiade” - the most authoritative and prestigious French literary edition. The collection numbers hundreds of gold-plaited volumes, printed on very thin paper which makes it possible to fit over thousand pages in each one. Seen in Rohmer, mentioned in “Pale Fire”, “La Pléiade” has also become an element of culture. These volumes, some already collectors’ items, are very expensive, with prices anywhere from fifty to two hundred dollars.
I found one in a neat little bookshop in Brooklyn that sells books of quality. I come to it once a few weeks to look for used books that I can’t find anywhere else. Prices are written in pencil on the inner cover and rarely go above ten dollars. On a top shelf, I saw a volume of “Pléiade” - it was a Jean Giono. Somebody wrapped it in a transparent film, there was a library stamp on the first page, but otherwise it was in perfect condition. The inner cover was unmarked - no price. There were only rare, expensive books on the top shelf and I put it back where it stood. Might be fifty dollars, I thought, if not more. Every time I came to the shop I saw it there, standing on the top shelf, unnoticeable to most customers and waiting to be appreciated by some discerning reader. I never owned a single “Pléiade”. I only borrowed them from the university library and treated them as you treat original Picasso paintings. When I saw volumes of “Pléiade” in bookstores in Europe they were on display behind glass, in locked stands. You would need to ask for a key to even hold the book in your hand. And there it stood - right above me, accessible, ready to be bought, my first “Pléiade”. I climbed the ladder, opened it, searched in front, at the back. No price. Don’t even ask, I thought, they didn’t want to leave pencil marks on it. Probably hundred dollars. And I left the shop in dismay.
But the little book was still there, after two months, and I couldn’t hold on any longer. I squeezed it in my hand and walked resolutely to the cashier. A skinny, unshaven youth at the check-out counter took the volume in his hand as I asked him: “How much is it? There’s no price anywhere inside”. He opened it, turned it from side to side. The book was in an unknown language, the author was unheard-of. He tossed it in the air, as if to price it by weight, and, still perplexed, finally said:
Лукоморья больше нет, от дубов простыл и след.
Дуб годится на паркет, — так ведь нет:
Выходили из избы здоровенные жлобы,
Порубили те дубы на гробы.
Распрекрасно жить в домах на куриных на ногах,
Но явился всем на страх вертопрах!
Добрый молодец он был, ратный подвиг совершил —
Бабку-ведьму подпоил, дом спалил!
Ты уймись, уймись, тоска
У меня в груди!
Это только присказка —
Сказка впереди.
Здесь и вправду ходит кот, как направо — так поет,
Как налево — так загнет анекдот,
Но ученый сукин сын — цепь златую снес в торгсин,
И на выручку один — в магазин.
Как-то раз за божий дар получил он гонорар:
В Лукоморье перегар — на гектар.
Но хватил его удар. Чтоб избегнуть божьих кар,
Кот диктует про татар мемуар.
Ты уймись, уймись, тоска
У меня в груди!
Это только присказка —
Сказка впереди.
Тридцать три богатыря порешили, что зазря
Берегли они царя и моря.
Каждый взял себе надел, кур завел и там сидел
Охраняя свой удел не у дел.
Ободрав зеленый дуб, дядька ихний сделал сруб,
С окружающими туп стал и груб.
И ругался день-деньской бывший дядька их морской,
Хоть имел участок свой под Москвой.
Ты уймись, уймись, тоска
У меня в груди!
Это только присказка —
Сказка впереди.
А русалка — вот дела! — честь недолго берегла
И однажды, как смогла, родила.
Тридцать три же мужика — не желают знать сынка:
Пусть считается пока сын полка.
Как-то раз один колдун - врун, болтун и хохотун, —
Предложил ей, как знаток бабских струн:
Мол, русалка, все пойму и с дитем тебя возьму.
И пошла она к нему, как в тюрьму.
Ты уймись, уймись, тоска
У меня в груди!
Это только присказка —
Сказка впереди.
Бородатый Черномор, лукоморский первый вор —
Он давно Людмилу спер, ох, хитер!
Ловко пользуется, тать тем, что может он летать:
Зазеваешься — он хвать — и тикать!
А коверный самолет сдан в музей в запрошлый год —
Любознательный народ так и прет!
И без опаски старый хрыч баб ворует, хнычь не хнычь.
Ох, скорей ему накличь паралич!
Ты уймись, уймись, тоска
У меня в груди!
Это только присказка —
Сказка впереди.
Нету мочи, нету сил, — Леший как-то недопил,
Лешачиху свою бил и вопил:
– Дай рубля, прибью а то, я добытчик али кто?!
А не дашь — тогда пропью долото!
– Я ли ягод не носил? — снова Леший голосил.
– А коры по сколько кил приносил?
Надрывался издаля, все твоей забавы для,
Ты ж жалеешь мне рубля, ах ты тля!
Ты уймись, уймись, тоска
У меня в груди!
Это только присказка —
Сказка впереди.
И невиданных зверей, дичи всякой — нету ей.
Понаехало за ней егерей.
Так что, значит, не секрет: Лукоморья больше нет.
Все, о чем писал поэт, — это бред.
Ну-ка, расступись, тоска,
Душу мне не рань.
Раз уж это присказка —
Значит, дело дрянь.
1966
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
Дизайн: Юлия Кривицкая
Продолжая работу с сайтом, Вы соглашаетесь с использованием cookie и политикой конфиденциальности. Файлы cookie можно отключить в настройках Вашего браузера.
