Дружба довольствуется возможным, не требуя должного
(Аристотель)
Стихохранилище
Мераб Хидашели (Тбилиси)
merab_xidasheli@mail.ru
Ладони не хранят теплоту! — это вздор!
Каждый вечер я снимаю свою продрогшую кожу на ладонях
и высушиваю их на Норд-Кларк стрит 21-22.
Я и Аль Капоне, который так любил захаживать по этому адресу...
Мертвые голуби, тени Гераней — древних и уставших зря,
Уолт Уитмен и фильмы Чарли,
конец разорванной поэтической речи шизофреника Гамлета...
Поэты пахнут буйволами во время атаки на прайд львов.
Поэты — беспомощные комки раскаленных гвоздей,
вырванных из каблуков страдальцев праведной крови.
Поэты — стрелки дорог в Никуда и проклятье Платона, царапнутого ими.
Неверные ноты стона тоскливой, исторгнутой в ночи музыки.
Поэты — бельмо на мертвых зрачках окон 7-й Земли
и истома косолапых скамеек, жаждущих юрканья влюбленных телопредпочтений!
Поэты — смертники на помосте, готовые к первому броску
в бестрепетную десницу заигранных костей любой звезды.
Поэты — всемирное свидание любви, что зовут Годо, и берцовые кости —
так похожие на великолепие распятого Спартака...
...сигарета горит пастушьей тенью Тамаринда, и все проливы Мира
не в состоянии затушить мою затяжку.
сыну, что отроду 43 дня
Ты вновь встал около и даже возле.
Вновь смотришь мне в лицо, охватывая шаткую блажь, чем полон я...
Мой покой тотален, твой чуть распят мной и навязчив, но не имеет причин
и не ждет следствий...
Ты врываешься в меня, оставляя личную боль под номерочком наизнанку, и
нагая пустота выволакивает стон из меня...
Я улыбаюсь и улыбка восхитительна в миг обнаружения тобой и сразу же...
Ты странен — я предлагаю реальность, ты не пытаешься объяснить ее,
твои руки скользят по моему животику, и пупок, что торчит от неминуемости быть,
тормошит твою суть: в эти моменты твоя сущность отрицает любую возможность
настичь будущее и слизнуть прошлое... и ты предлагаешь взамен пупок,
напуганный от нашествия предложений Сдаться на Милость...
Наши тела, разные по форме и ощущениям согласны по всем углам, и вязкость прикосновений взаимно уносит любую боль...
Мне чуть больно порой, и эту боль мне подарил Уходящий, ибо я не знал Его
Приходящим, подарил сразу же, ничего не объясняя, лишь шорох и обещания Дать
Тебе Быть Рядом...
Ты ненасытен, целуя взахлеб, даже не прикасаясь, но обхватив звуками
каждую часть моих дрожаний, ты готов уничтожить всех, кто против Нас,
тут же, декларируя наше единство, и нет лжи даже в намерении лгать...
Ты каждый раз предлагаешь мне Любовь, то бессловно, то исподтишка, то
страстным выкриком внезапности похожим на удар шаровой молнии о стекло...
Твое дыхание не устает приобретать отметки моего дыхания, и наши совместные
вдохо-выдохи похожи на кривляния мима, что чуть переигрывает, забыв о паузах...
Я хочу тебя видеть, хотя не знаю, что такое скучать. Чувствуя твое приближение,
я натягиваю кисти рук и пальцы; в них выхрустывающая готовность вцепиться...
Да и ты умираешь каждый раз, когда сцена наполняется звуками, предвещающими
канкан для двоих...
Ты вычитываешь все, что я выстукиваю губами, глазами, телом и в это время ты,
как самое хрупкое стекло, способное в мгновение ока превратиться в
бронированную сталь, готовую на роскошное разлитие в печи преданности...
Твоя уверенность настолько тотальна, что я не могу предложить ничего более,
чем ласковое подтверждение...
Помню: шел снег, когда я очутился рядом, но присутствие тающих снежинок
чувствовали лишь мои ноздри, и даже тут ты Намеревался Стать Входящим в Них...
Ты рядом и во мне нет сомнения...
Я рядом и ты не допускаешь ничего иного...
Лишь твоя Благодарность не ко Мне, Она к Тому, Кто сделал моё присутствие
танцующим и единственно возможным...
Я смешен в доверии к тебе, ты охвачен лихорадкой любви, превращая мое доверие
в самодостаточное...
Я — пожиратель твоих грез, но твоя пустота полна приятием пожирателя, и иное —
лишь язвы извне...
Я смотрю на тебя, ты всматриваешься, разжигая звездный путь наших начертанных путешествий...
И вся округа рядом полна Вселенной, полна до сладостной Отрыжки...
Наша смазливая любовь прекрасна...
Я позволяю тебе быть рядом, и позволение этой внезапности длится вот уже 42-ю
ночь, и хочу я, чтоб ты не кончался, а я бы не позволял случаться конечному...
Мы — объявленная хроника величайшего приближения замысла Господа.
Я — твой сын и ты, знавший меня столетиями ранее, согласен на приговор
Быть Вместе.
Я читал историю возникновения морали, пил великолепное корсиканское кофе,
и отрицал необходимость пережевывания пищи.
Жара набирала храбрые обороты, и сердце делало некоторые усилия, чтобы отмахнуться от механических идей интеллектуальной гордости...
Создание пришло ровно в полдень, шевеля единственно возможными усами, похожее на
Сальвадора Дали при позировании, притворяясь простолюдином, знавшим галльский язык.
Оно остановилось около моей маленькой мягкой табуретки — коричневое,
с объективно-плюмажным взглядом, оно попросило у меня обнюхать комнату,
дабы вскрыть возможные смертельные опасности.
Я позволил, и нюхание началось.
Это было прекрасное знание личного деяния,
движение было быстрым, несмотря на закоулки комнатного бытия,
усердным, ибо движения не приносили боль, лишь омерзение наблюдателя.
Утвари в комнате было немного, и у твари возникли некоторые компульсивные
подозрения о моей ведомости радости будущего.
— Великолепный , — сказал таракан, проползая и принюхиваясь с особенным
кайфом к бразильскому табаку, что присылала мне одна добрая тетя-танцовщица из Рио
каждый год.
— Кури, — предложил я.
— Не могу, я потеряю способность нюхать и вынюхивать!
— А зачем тебе эти способности? — позевывая, спросил я, делая сочную самокрутку.
— Чтобы быть свободным от созданных, — просвистел таракан и застыл, что-то
читая.
Его лакированное тело подергивалось, казалось какая-то тараканья нега случилось
в нем, и в этот миг он был похож на тоскующие руки с загаром, ожидающие
внезапности прикосновения.
Он читал Артюра Рембо, точнее, один его маленький стих о Париже.
— Эх, Париж, Париж, — произнес таракан на цыпочках и улыбнулся, показывая свои
молекулярные, вряд вбугренные зубья мусорщика неблагодарных.
— Ты был там?
— Нет, — томно и жалобно выкинул он, — но какая разница, разве нужно где-то быть,
чтобы знать? Мои пятки покидали знакомые земли гораздо чаще, чем ты думаешь мой
одинокий поэт. Нас мириады и мы везде! Я могу вливаться в общее тело, не чувствуя
индивидуальности, но ощущая блаженство, глубокое блаженство желаний, запахов, точно
зная о тайнах утра и ночи. Я пляшу на плетках самых сокровенных событий, наблюдаю
трагедии умных и радости глупых, я даже умею плакать желтыми слезами, что пахнут
неистовой любовью расставаний. Я никогда не могу быть одинок, в этом сила, мудрость,
и беспредельная ясность ползучего существования. Я — не раб! Но образователь многих тел пожирания не нам подобных! Я не скучаю, ибо мой танец постоянен в единообразии, он вечен, во мне нет крика о помощи, мы умираем, порождая сотню новых, я комнатный проповедник лживой черни, стервятник подушек и потных, от ваших лобзании, простынь, я тряпичный коричневый дракон и похоть моя от зловония человеческой любви, а значит она уважаема!
Таракан говорил быстро, его пахучая речь была миролюбива, но это был отвратительный
гость не из янтарных сот.
Он говорил именами великих, цитировал лучи зазеркалий, его холодный мир был
убежденным, и стыд его был похож на изолгавшуюся невинность проститутки.
Он говорил дотемна, допуская свое присутствие, но точно зная о том, что его
могут раздавить в любой момент. Он жил среди людей и своих сородичей, доказывая
превосходство последних эволюцией в 18 000 000 лет.
Ночь: теперь все было по-другому. Два мерцающих света наполнили комнату, и
конферансье-темнота представил двух присутствующих: Человека и Таракана!
Меня, ищущего сути любви и одиночества, и упивающегося сосцами света, и его —
коричневую сущность, вышедшего выразить свое пренебрежение к свету!
Я нагнулся. Ближе. Он понял желание посмотреть ему в глаза. Никогда не видел
глаза таракана столь близко...
Плевать что скажут, но они были глубоки и в шрамах странного одиночества, насмешливость цвета Катальпы сквозила в геометрии глаз, не добрых, да и не злых.
В них не было верности, но его путь заставлял верить в свой!
Он был создан таким — маленьким, пахучим при внезапном раздавливании, лакированным, как ботинки Чайльда Гарольда, дрожащий от вибрации не понимаемой и не принимаемой свободы, без отбрасываемой тени, без жалоб, имеющий много врагов,
но помнящий о мириадах «своих»!
Меня не посещала ни злость, ни отвращение, я даже преклонил колена, чтобы
понять уровень моего коричневого гостя, уже почти невидимого в темноте...
Стало жаль его. Из-за мализны я не мог его погладить, не мог утешить, он не
знал этих слов! Жалость, как огромная порция героина, разлилась в моем теле. Он
никогда не узнает что такое любовь, он проклят — думал я, и слезы, что редко
посещали мои глазницы, стали капать по полу и вровень летнему кратковременному ливню во дворе...
Белянка — всегда нечто смуглое с плоской окружностью и зеленой яшмой на
тыльной стороне.
Она похожа на бубенчатый кристалл, пахнущий, как зимородок, и едкий на вкус.
Усредненный полюс делает ее прозрачной, но бока, как бедра самовара, выдают
ее развратную черноту.
Руки, похожие на укор, напоминают медитативный пол с узорами и без узоров.
Запах чая выдает растительное происхождение Белянки, хотя анатомический
взгляд так похож на взгляд человека.
Мраморный изгиб исключает силуэт во время сна,
и только яркая соль дотягивает до структуры графита,
и бриллиант нефрита одной гранью подгибает глаз, привыкший к одиночеству.
Зеленая ржавчина абсолютизирует пирамидальную красоту, и копна волос
вырастает с пшеничной яростью на бирюзовых губах,
хоть ничто не похоже на камень, но на твердость, готовую растаять в кипятке.
Белизна геометрии делает Белянку очень нужной для ситуации, и идеальный
желтый, чуть не обсохший, подразумевает трансцендентность, непонимание,
принятие, вызванную боль и проехавшую любовь.
Капля крови после неудачной перестановки вылилась в объективность реалий и
личных поступков, в обещания на новый год.
Втянутый 25-й кадр выбил лето из-под солнечного ожога, и Белянка чуть
изменила ожидание, человеческое ожидание, не кончающееся фотосинтезом,
а только синтезом звуков палубных шагов, когда тихо,
и разворот на 180 градусов вызывает рвоту от максимального напряжения,
и пустота Белянки становится такой заметной.
Ни один бок не выровнен, и потерянное время ужасает,
и смешно глядеть на пупок и лист, что срослись во имя прогресса,
позабыв о композиции и позиции белизны, и призма белая покрыла стыд пальцев,
и на кларнете около присутствия Белянки, играл «Маленький принц»,
очень влюбленный в хрустальную походку Белянки
и в тряпку для очистки растительной наготы.
Квадрат и линии зарисовки маскировали походку.
Колено, чуть левее, выражало беспокойство,
чуть правее — бестактность танго, и пупок подвязывался на несовместимости.
Очевидное лицо ниже маски пахло зеленым яблоком,
хотя зеленое не вписывалось в общую структуру каменистых намеков,
и в воздухе было место только для окна с раздвинутыми стеклами
и иллюзорным восходом.
Сон прерывался нашествием великолепной формы смуглых тонов Белянки,
и обещания рамки летали, как бабочки, не знающие света,
но так любящие поджариться.
Белянка чуть передвинута — и солнце вскипело
в пепельнице для мудрых рассуждений и брызнуло на белизну.
Все стало ясно.
Было незачем расставаться с фигурой, и натура поэта согласилась
засечь тупость обхода во время лучистых игр и химии Белянки.
И рядом стало светло, и хрустальное танго свершилось,
лишь понадобилось втиснуться в раздвинутое окно
и позволить солнцу добежать до вздоха с намеком на выдох.
Белянка была прекрасна.
Что-то удивительное — типа мешка на голову — мрак, одночасье, пустой жар...
Деперсонализация начата: нет правды, нет и лжи, нет любви или ненависти,
и смешно думать о разделении цвета...
Тьма в Свете и Свет во Тьме, без действия и усилия, без речи, бреда и молчания...
Я отдал все, меня нет, волна страннейшего чувства нищего, черно-белого покоя...
Все суть, но сути нет!
Хочется сказать НЕТ и прославить отрицание, но слово НЕТ отсутствует в моем
синтаксисе, что выправили люди из Шабоно...
Орнамент клеток, как густой шлам-песок после Цунами средней вежливости.
Нет следа, хотя прикасаюсь, нет тепла, хотя горю, нет тишины, хотя допускаю,
нет борьбы, ибо пал, нет жалости, ибо тотально скручиваюсь, нет ног, хотя стою...
Все движется и вульгарно стоит.
Нет начальной точки и некуда выдвигаться, вертикаль стала ступенью,
Но ступень не хочет принимать давление ДАВЛЕНИЕ БЕРЦОВОЙ КОСТИ...
Слишком мал, чтобы ВИДЕЛИ ЗРЯЧИЕ...
Со рта хруст языка, и глаза онемели от трусости спать...
Движения, передача себя, возврат к себе, мне не вспомнить всё,
абсолютно всё — ВСПОМНИТЬ И ОТПУСТИТЬ...
Труднейшая битва не хочет публиковать ХРОНИКУ УМИРАЮЩЕГО ДУХА, не хочет и
начинаться, нет тех, кто можно напасть, хотя ГОТОВ К ИСЧЕЗНОВЕНИЮ!
Нет живых, чтобы понять, нет мертвых, чтобы вникнуть, нет подачи, чтобы
выстоять, НЕТ САМОГО, чтоб проснуться...
НЕ МОГУ ВСПОМНИТЬ ПЕРВОГО, КТО СКАЗАЛ, ОБРАТИВШИСЬ, не могу вспомнить день, что принес ГЛАВНУЮ НОЧЬ...
Невозможно включить таймер, ибо в клипе лишь 25-й кадр, и прайм-тайм
отказался от манифестации любой формы, что имеет ОБЪЕМ!
Пусто, пусто, пусто, я не выбираю, лишь жду, и это ожидание — окоченелость трупа собаки, умершей в достойной схватке...
Пауза равная согласию остановиться...
Вспомнить бы ПЕРВОГО, ИЛЬ ЗА НИМ, иль золотую десятку выбранного одиночества...
Все без лиц, и усредненные ладони, как ладан в дым, и пар-линия — четкая, как старт...
Знаю: малейшая Чувственность
и
СТАРТ СТАНЕТ МЕСТЬЮ!
1) ZASTAVKA
2) CicadasCatcher
3) smaila
4) MitinVladimir
5) pesnya
6) MarkizaKarabasa
7) ierene
8) satory
9) tamika25
10) Shimaim
11) PerGYNT
12) antz
13) petrovich
14) white-snow
15) Finka
16) Popoed
17) LarissaMaiber
18) SukinKot
19) IRIHA
20) link
21) Rosa
22) malygina
23) Volcha
24) Baas
25) Cherry
26) natasha
27) Ptenchik
28) setimshin
29) LunnayaZhelch
30) vvm
31) KsanaVasilenko
32) Sentyabrina
33) aerozol
34) ChurA
35) Mouette
36) MashaNe
37) oMitriy
38) Katrin
39) Karlik-Nos
40) Max
41) OsedlavMechtu
42) Kinokefal
43) mitro
44) buhta
45) geen
46) SamarkandA
