…если руки твои – безопаснее аскорбина,
если ласка их – сезонна, как партенит,
я могла бы думать, что тело твоё – льдина,
а оно – горит!
вот притронешься – а там каждая молекулка вздрагивает,
словно карман от руки неумелой вора.
и вчитываешься в пальцы, у которых крепость – как минимум, ракии,
в волосы, клюющие, будто ворон,
в персидский залив кожи – спокойный, как суп на первое,
в твои родинки непроштампованные – как даты…
твоё тело – исчадие жизни, вечное дерево,
на котором сидят дятлы.
и самое главное – слушать их, не спугнуть касанием,
не раздавить упавшей сверху бетонной глыбой:
у них ведь и так – на клювах – кровавые ссадины
и крылья их опадают липой,
у них ведь и так перья седеют – ватные!
им воздух – серо-горючий и белладонный…
и почему-то так страшно собрать их где-то там под лопаткой и
греть до утра ладонью.
2
Украинская ночь тиха, и дворы невзрачны.
Тихо-тихо нарциссы режут ножом друг с друга
лепестки. Окна света щекочет железный зайчик
фонарей. Сустав пробит надувного круга
темноты. Она бледнеет. Спасать не будем.
Поболтай со мной чуть-чуть под брезентом света!
Простыня свернулась клубочком, как томный пудинг,
на котором две царапинки – два соседа.
И не больше. И яблок нет. Тишина штилее
тишины последней. И, ближе, чем части «Твикса»,
мы с тобой совпадаем – лапками мух, что в клее
породнились. Осколками лун. Берегами Стикса.
…украинская ночь тиха. Горизонт-глушитель.
Ни стекла не слышно, что выпадает решкой
от того, как мы, не двигаясь, учимся жить и
на моём животе чуть слышно вздыхает нежность.
Закат, покидая веранду, задерживается на самоваре.
Но чай остыл или выпит; в блюдце с вареньем - муха.
И тяжелый шиньон очень к лицу Варваре
Андреевне, в профиль - особенно. Крахмальная блузка глухо
застегнута у подбородка. В кресле, с погасшей трубкой,
Вяльцев шуршит газетой с речью Недоброво.
У Варвары Андреевны под шелестящей юбкой
ни-че-го.
Рояль чернеет в гостиной, прислушиваясь к овации
жестких листьев боярышника. Взятые наугад
аккорды студента Максимова будят в саду цикад,
и утки в прозрачном небе, в предчувствии авиации,
плывут в направленьи Германии. Лампа не зажжена,
и Дуня тайком в кабинете читает письмо от Никки.
Дурнушка, но как сложена! и так не похожа на
книги.
Поэтому Эрлих морщится, когда Карташев зовет
сразиться в картишки с ним, доктором и Пригожиным.
Легче прихлопнуть муху, чем отмахнуться от
мыслей о голой племяннице, спасающейся на кожаном
диване от комаров и от жары вообще.
Пригожин сдает, как ест, всем животом на столике.
Спросить, что ли, доктора о небольшом прыще?
Но стоит ли?
Душные летние сумерки, близорукое время дня,
пора, когда всякое целое теряет одну десятую.
"Вас в коломянковой паре можно принять за статую
в дальнем конце аллеи, Петр Ильич". "Меня?" -
смущается деланно Эрлих, протирая платком пенсне.
Но правда: близкое в сумерках сходится в чем-то с далью,
и Эрлих пытается вспомнить, сколько раз он имел Наталью
Федоровну во сне.
Но любит ли Вяльцева доктора? Деревья со всех сторон
липнут к распахнутым окнам усадьбы, как девки к парню.
У них и следует спрашивать, у ихних ворон и крон,
у вяза, проникшего в частности к Варваре Андреевне в спальню;
он единственный видит хозяйку в одних чулках.
Снаружи Дуня зовет купаться в вечернем озере.
Вскочить, опрокинув столик! Но трудно, когда в руках
все козыри.
И хор цикад нарастает по мере того, как число
звезд в саду увеличивается, и кажется ихним голосом.
Что - если в самом деле? "Куда меня занесло?" -
думает Эрлих, возясь в дощатом сортире с поясом.
До станции - тридцать верст; где-то петух поет.
Студент, расстегнув тужурку, упрекает министров в косности.
В провинции тоже никто никому не дает.
Как в космосе.
1993
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
Дизайн: Юлия Кривицкая
Продолжая работу с сайтом, Вы соглашаетесь с использованием cookie и политикой конфиденциальности. Файлы cookie можно отключить в настройках Вашего браузера.
