Если бы я был царь, я бы издал закон, что писатель, который употребит слово, значения которого он не может объяснить, лишается права писать и получает сто ударов розог
Бесстрашное беззвучие воды.
Лягушки лижут ржавчину на стрелах.
Царевна-жаба жабры девок смелых
(до полных лёгких) душит.
Звёздных дынь
душистых семки падают на спинки
белесых горбунков – кульков-трусов.
Песок лежит запятнанной косынкой,
и травка шебуршится о рассол
воды.
Кисельный берег неба самолётный
икотный след лакает. На цепи
бельчонок ходит по останкам лодок
и нежно шепчет: «Встань. Проснись и спи
наружу снами»….
Озеро в диване
лепечет что-то сладкое.
Лежать,
врастая в ил.
Надрывно ждать Ивана,
намазывая йодом рёбра.
Гладить чад
жирафов клубодымных.
Руки-реки
впадают в Кукиш – океан шестой.
А по стене идут за солью к грекам
емели-тени.
Шевеля листвой
небритых стен, сквозняк снимает шкуру,
ложится рядом тихо голышом…
Царевна-жаба шепчет: «Дура-дурой»
и прячет зенки в алый капюшон
из страшных снов, где вся вода – безмолвна,
где рыбы-кони свои кости жрут,
где ловит хвост бельчонок, мелкий шут,
и тёмный молне-бог куёт из молний
не стрелы – камни:
девы на ладони
их вяжут – и ныряют в чёрный пруд…
... и на диване – выемки и семки
не звёзд – ресниц падучих.
И под стенкой –
лягушка сонно держится за грудь.
Меня преследуют две-три случайных фразы,
Весь день твержу: печаль моя жирна...
О Боже, как жирны и синеглазы
Стрекозы смерти, как лазурь черна.
Где первородство? где счастливая повадка?
Где плавкий ястребок на самом дне очей?
Где вежество? где горькая украдка?
Где ясный стан? где прямизна речей,
Запутанных, как честные зигзаги
У конькобежца в пламень голубой, —
Морозный пух в железной крутят тяге,
С голуботвердой чокаясь рекой.
Ему солей трехъярусных растворы,
И мудрецов германских голоса,
И русских первенцев блистательные споры
Представились в полвека, в полчаса.
И вдруг открылась музыка в засаде,
Уже не хищницей лиясь из-под смычков,
Не ради слуха или неги ради,
Лиясь для мышц и бьющихся висков,
Лиясь для ласковой, только что снятой маски,
Для пальцев гипсовых, не держащих пера,
Для укрупненных губ, для укрепленной ласки
Крупнозернистого покоя и добра.
Дышали шуб меха, плечо к плечу теснилось,
Кипела киноварь здоровья, кровь и пот —
Сон в оболочке сна, внутри которой снилось
На полшага продвинуться вперед.
А посреди толпы стоял гравировальщик,
Готовясь перенесть на истинную медь
То, что обугливший бумагу рисовальщик
Лишь крохоборствуя успел запечатлеть.
Как будто я повис на собственных ресницах,
И созревающий и тянущийся весь, —
Доколе не сорвусь, разыгрываю в лицах
Единственное, что мы знаем днесь...
16 января 1934
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
