Вечереет. Небо хнычет звезды в странников и клошаров.
Индевеет время в мыслях… письмах, сказках и мемуарах –
ста/ли окон пространство пишет с листа рубаи Хайяма.
«…рость, мой Гадкий, но только не улетай», – улыбалась мама.
Старый мир – оловянный гном, тот, что весь уместился в минус-
время, т. е. в память о том, что и, будто бы, не случилось –
Оле, осень, огниво, Ост, оригами, отел олений –
все мои анаграммы «о» – за пределами ойкумены.
Ветереет. Восточный брат задувает скрипучим смехом:
гердит Кай свой ледовый сад, укрывая в груди прореху;
обветшавших ступеней «ля» западает в печаль познаний,
одиночество «от рубля» пьют стеклянные поры зданий.
Кому в ухо сок белены, кому пуля, кому простуда –
это отзвук Его вины, просто сделай глоток, Гердтруда,
и увидишь, как Старый дом отразится в луне обмылка,
а улитка уйдет в себя, и циклической станет ссылка…
В тот год была неделя без среды
И уговор, что послезавтра съеду.
Из вторника вели твои следы
В никак не наступающую среду.
Я понимал, что это чепуха,
Похмельный крен в моем рассудке хмуром,
Но прилипающим к стеклу лемуром
Я говорил с тобой из четверга.
Висела в сердце взорванная мина.
Стояла ночь, как виноватый гость.
Тогда пришли. И малый атлас мира
Повесили на календарный гвоздь.
Я жил, еще дыша и наблюдая,
Мне зеркало шептало: "Не грусти!"
Но жизнь была как рыба молодая,
Обглоданная ночью до кости, –
В квартире, звездным оловом пропахшей,
Она дрожала хордовой струной.
И я листок твоей среды пропавшей
Подклеил в атлас мира отрывной.
Среда была на полдороге к Минску,
Где тень моя протягивала миску
Из четверга, сквозь полог слюдяной.
В тот год часы прозрачные редели
На западе, где небо зеленей, –
Но это ложь. Среда в твоей неделе
Была всегда. И пятница за ней,
Когда сгорели календарь и карта.
И в пустоте квартиры неземной
Я в руки брал то Гуссерля, то Канта,
И пел с листа. И ты была со мной.
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
