Решетория - Клуб творческих личностей. Блиц-хроники

Если осел тебя лягнул, не отвечай ему тем же
(Плутарх)

Блиц-хроники

Хроника двадцать пятая. О прелестях уличного пения

арадоксальность искусства заключается в его абсолютной недемократичности. Всякий творец, будь то расписывающий деревянные ложки ремесленник или придворный сочинитель мадригалов, совершенно искренне мнит себя первым в своем деле, не допуская тому никаких возражений, однако не забывая с чуткой ревностию и некоторой опаской коситься на собратьев по перу, смычку или кисти. Воистину — лучше собраться двум хозяйкам на одной кухне, нежели двум маэстро в одной мастерской...

...Решающий тур поединка за сердце прекрасной Котильды назначили аккурат на мартовское полнолуние. Когда пробившиеся в финал Клойд Попрыгун и Пинхус Блондинчик явились к месту дуэли, все признаки аншлага были налицо — черепичная крыша курфюрстова особняка буквально ломилась от публики всех мастей включая рыжую, дымчатую и черно-белую. Олмер, в прошлой своей жизни не чуравшийся бардов и менестрелей, да и сам временами потренькивавший на лютне, довольно удачно пристроился за теплой печной трубой, откуда удобно было, обернувшись хвостом, не только смотреть и слушать, но и коситься на прелестную виновницу происходящего.

Когда часы на ратуше пробили полночь, оба финалиста вышли на заиндевевший конек, обменялись приветствиями и стали друг против друга.

Первым затянул серенаду Клойд — его берущий за душу проникновенный альт-«робертин», поначалу негромкий, наращивал силу по мере исполнения и, когда замершие слушатели, казалось, утратили всякую связь с земными началами, воспарив к морозному ночному небу... внезапно оборвался на самой высокой ноте. (При этом с карниза странноприимного дома на противоположной стороне площади упали на мостовую две увесистые сосульки, в располагавшейся рядом казарме нечаянно поднялся по тревоге взвод личной стражи курфюрста, а сам курфюрст, хронический клаустрофоб от рождения, в панике забился в подвернувшийся сундук.) Попрыгун небрежно обмахнул лапой усы, раскланялся и смерил соперника надменным взглядом.

Пинхус, крепкий четырехлетний детина, азартно тряхнул белоснежным хвостом и уверенно приступил к исполнению песни, которую самолично сочинил с учетом особенностей своего голоса — густого бархатистого «магомая». Его мощные низкочастотные модуляции напоминали грозный рокот двинувшейся с гор лавины и заставляли дребезжать стекла в доброй половине городских домов. (Во время заключительной части арии Блондинчика сбилась в масло вся сметана в лавке молочника, курфюрст в своем сундуке стремительно обмочился, а на соседнем кладбище восстали из мертвых скончавшийся летом от инфаркта трактирщик и боцман, убитый в морском бою лет десять назад.)

Олмер, в отрочестве бравший уроки вокала у одного пленного баварца, окинул взглядом восхищенно завывшую публику, усмехнулся: ну как дети, ей-богу; считать громкость проявлением таланта могут только полные профаны в искусстве... впрочем, что взять с кошачьего племени! С твердым намерением пополнить сокровищницу концертных триумфов уникальной тирольской трелью бывший рыцарь выступил из-за трубы...

...Как явствует из городских хроник, в тот вечер сэру Олмеру так и не удалось выступить в произвольной части программы, ибо в этот самый момент поднявшаяся по тревоге стража построилась перед особняком и принялась садить по крыше крупной солью, что, собственно, стало сигналом к завершению концерта. (При этом курфюрст в своем сундуке нервно прижал ладони к ушам, а неторопливо удалявшиеся от города трактирщик с боцманом вздрогнули и припустили по снежной дороге мелкой рысцой.) А прекрасная Котильда провела ту ночь с председателем конкурсного жюри маэстро Мявчиком Дырохвостом.

marko

Helmi

Было холодно. Январем, как по струнам — смычок корявый.

Задыхается голос в нем. Минус тридцать. До звонкой славы

Не взлетит снегиревый си, и октавы всё ниже, ниже.

Приглушенно хрипит такси, лед шипящих коньками выжал

Ля-мажорных детей до-мой. За-ми-рают деревья, долго

Им молчать от литавров той, что буянит морозно-соло.

Volcha

«что буянит морозно-соло» и метлою снегов — до-мой

До сиреневой точки лета под зеленым листом, пока

Не допишет она куплета на листе своего дневника.

До-ре-зает снежинки, тая от предчувствий близкой беды —

Над сердечком летают стаи лебедей, а в кустах лебеды,

Трубадур терзает гитару, симпатичный такой, чудной,

Ох, сворует грузинку Тамару вместе с сердцем... и тамадой...

хе

Выдували трубы басом дым под куполы небес,

Вырывали струны с мясом ветры буйные, а бес

Под пастушью дудку страсти кривоного танцевал,

Криворукий дядька Здрасьте бульк портвейна наливал.

Было весело планете на тринадцатом году.

Сцена рушится. Ответьте, кто окажется в заду

Оркестровой ямы века, кто последний пискнет «нет»,

Барабаня дверь хетчбека в час симфонии планет?

Это он, это он — какафоний чемпион.

Вызревали до науки, поглупели до психуш,

Издавали мысли-звуки, а умища-ни на грош.

Восхищались песней тела, ели мясо, пили кровь,

Восемь пятниц на неделе, и соседу — в глаз и в бровь.

Что-то пафосную песню апокалипсис завыл...

Думал — стих. Но, если честно — наступить опять забыл.

ole

Метро Чернышевская. Напротив входа

дуэт — гитара с аккордеоном

в любую погоду,

в любом настроении.

Атомы городского народа,

химически сцеплены и незнакомы,

нащупывая по карманам жетоны,

не нарушают вектор движения:

двери метро — эскалатор — вагоны.

Я тоже частица общего шарка,

я капля дыханья, молекула кашля,

эхо молчания.

И стыдно за мысли (я не музыкальна),

что вальс из известного фильма банален,

что звуки, сошедшие прямо из лета,

на зимних дорогах пусты и нелепы.

Они не узнают, кто бросил монету —

Они смотрят в небо, они оба слепы.

И все-таки, все-таки на эскалаторе

сквозь скрежет моторов, сквозь звуки рекламы

летит параллельно нечто крылатое,

нелепое, летнее. Самое-самое.

хе

Три милашки пред окном

Тусовались. Два в одном

Средства от перееданья,

Влевопрелюбодеянья.

А еще от сна и грусти,

От ума и от напутствий,

От морщин на лбу и лиц,

Лучший бренди — рюмку блиц.

Volcha

А я на море купалась

Вдруг чего-то испугалась:

Море, ты это чего?

Что ли ты совсем мертвО?

Щас возьму большую дудку

И сыграю-ка побудку,

Неча морю подыхать,

Ну-ка, встали, три-два-ать!

Volcha

Еле встали, к Назарету

Побрели до лазарету,

Там лоснится Иордань,

Собирает с пеших дань:

То монетку, то тряпицу

Или даже царь-девицу,

Даже лебедь, рак и щука

Там бывали, эка штука,

Ни туда и ни сюда

Не бежит теперь вода

ChurA

На холодном воздухи

Дули в трубы мужики.

Все они пожарники,

Все они ударники.

Сели на грузовики,

Да забыли про портки.

А без ентих, без порток —

Не везет грузовичок.

Как же ехать на морозе?

Можно ж... отморозить

И ещё другие штуки...

Кто ж возьмет их на поруки?

И кому они нужны,

Как защитники страны?

Тут их главный атаман

Как ударит в барабан!

Все прижали губы к трубам,

Но примерзли к бронзе губы.

«Всё, родимые, —.....»

Тут и сказочке конец.

Volcha

На приморский ракушечник лета

Наползает шипучкой волна.

Ох, бесстыдница, не приодета,

А нагая, как есть. Допьяна

Налакалась небесной лазури,

Не стоит на ногах, кувырком

На камнях извивается фури.

Я бы тоже прошлась босиком,

Оставляя следы на бумаге

Свежевыпавших мягких снегов,

По которым охотники саги

Сочинят, и во славу веков

Менестрели, кочуя по свету,

Добредут до приморской волны

И в объятья падут, неодеты,

От свободы и йода пьяны.

И сольюсь я с волной в одночасье

Через песню о белых следах

На снегу, на волне ли, и к счастью

Растворюсь в менестрельих устах.

tamika25

А, может, я сама —

бродячий музыкант?

Хожу себе, как тень,

по улицам замерзшим,

как будто продаю

такой-сякой талант.

И вот, я лицедей.

На мне пальто в горошек

смешное. А еще —

небесной ткани шарф,

ботинки цвета беж

и скрипка (не Амати),

тряпичная сума,

цветной воздушный шар

и легкое, как дым,

серебряное платье...

По городу иду

в дыхание зимы,

Невидима совсем

прохожим и собакам.

Лишь скрипка да смычок,

не слыша тишины,

озвучивают вслух

картинку нотных знаков.

...Умолк скрипичный спор.

Зима мне подает

от щедрости своей

две пригоршни снежинок.

Я отпускаю шар,

а старый Новый год

меня хватает креп-

ко за руку. Бежим мы,

не знаю я, куда,

по улицам, мостам,

на карнавальный смех,

на отшумевший праздник...

Там пригодится мой

сякой-такой талант,

пальто, шарф, платье, скрипка

и смычок-проказник!..

Volcha

у вас зима мягка, подтаяна, слезлива —

на скрипках старых шин оркестрик, неказист,

играет «ля минор» и вежливо, учтиво

на трубах серых стен сопит седой басист.

У нас она жестка, сурова дирижерша.

Главенствует Норд-вест, и в реве духовых

«Аида» восстает торжественно промерзшей

До самых потрохов центральных мостовых.

ChurA

Да, наша-то зима

хоть мягче, но сыра.

И тем противнее ее морозы.

То Балтика, то Ладога дыхнет.

И — влажность сразу — 98.

Не абсолютная, конечно.

Мы не тонем. Хватает снега.

Но ветра сыры.

И ваши –18 — наши –28

На улицах уже не до игры.

И музыка тревожит под землей:

в метро, в его подземных переходах.

Врываясь то мажором, то тоской

в толпу вечно спешащего народа.

Но кто-то вдруг приблизится к стене,

поймав свое в томящих звуках скрипки.

И постоит с блуждающей улыбкой,

в глухой толпе,

с собой наедине...